и любовь, но, в сущности, одни литературные разговоры… Во всяком случае, в таких и подобных стихах я себя не узнавала, не находила, и злая ревность „женщины к искусству“, которую принято так порицать, закрадывалась в душу… Час-то то, что было в разговорах, в словах, сказанных мне, я находила потом в стихах. И все же порою с горькой усмешкой бросала я мою красную вербену, увядшую, пролившую свой тонкий аромат так же напрасно, как и этот благоуханный летний день. Никогда не попросил он у меня мою вербену, и никогда не заблудились мы в цветущих кустах…»

«Эй, цветок!» Не отзывается. «Эй, человек!» То же самое. Таким образом, кажется, у читателя не остается ни малейшего шанса разгадать, что же именно выращивала на своем окне профессорская дочка Люба Менделеева в феврале 1903-го, когда пятилетнее ухаживание подходило к концу и до свадьбы оставалось всего полгода. Не будет большой ошибкой предположить, что на подоконнике у нее цвела белая вербена. Впрочем, вербена могла быть и красной — для стихов молодого символиста это никакого значения не имело. Блок был, как точно подметила З. Гиппиус, «бесфактичен».

Черную розу в бокале он пошлет позже — и уже не Любе.

Глава двенадцатая. Gippius Limnocharis

Я написала стихи „Иди за мной“, где говорится о лилиях. Лилии были мне присланы Венгеровой, т. е. Минским. Стихи я всегда пишу, как молюсь, и никогда не посвящаю их в душе никаким земным отношениям, никакому человеку. Но когда я кончила, я радовалась, что подойдет к Флексеру и, может быть, заденет и Минского. Стихи были напечатаны. Тотчас же я получила букет красных лилий от Минского и длинное письмо, где он явно намекал на Флексера, говорил, „что чужие люди нас разлучают“, что я „умираю среди них“, а он, „единственно близкий мне человек, умирает вда-ли“. Письмо меня искренно возмутило. Мы с Флексером написали отличный ответ… Но интереснее всего то, что я, через два дня, послала Минскому букет желтых хризантем. Я сделала это потому, что нелепо и глупо было это сделать, слишком невозможно…» Это запись в дневнике З. Гиппиус от 24 ноября 1895 года.

Рис. 52. Лилия

В этом небольшом пассаже — вся Зинаида Николаевна Гиппиус, в главных ее ипостасях. Одна из самых ярких и загадочных женщин своего времени, Гиппиус владела всеми стилями человеческого общения. Тончайшее душевное движение была способна воплотить в молитве, влить претворенное вино в форму светского стихотворения, после чего с легкостью переводила поэзию на язык женского обольщения и любовных интриг. Сладострастно растаптывала высокое слово, без спросу поднявшееся на «пол-аршина от земли», и вдруг спохватывалась и тосковала о первом, чистом — бывшем вначале. Тогда ей, немой, оставался последний язык — молчаливый разговор цветов.

Вот это стихотворение, способное вызвать сегодня смиренное преклонение перед талантом Зинаиды Гиппиус: это ее стараниями так истончилась ткань человеческих отношений, так изощрились чувства, что самое слабое колебание — невинное стихотворение о лилиях — вызывало бурю страстей, писем, слов, поступков. Писать стихи в ответ на цветы; посылать цветы в ответ на… О нет, Боже, смилуйся над нами и нашими геранями!

Иди за мной

Полуувядших лилий аромат

Мои мечтанья легкие туманит.

Мне лилии о смерти говорят,

О времени, когда меня не станет.

Мир — успокоенной душе моей.

Ничто ее не радует, не ранит.

Не забывай моих последних дней,

Пойми меня, когда меня не станет.

Я знаю, друг, дорога не длинна,

И скоро тело бедное устанет.

Но ведаю: любовь, как смерть, сильна.

Люби меня, когда меня не станет.

Мне чудится таинственный обет…

И, ведаю, он сердца не обманет, —

Забвения тебе в разлуке нет!

Иди за мной, когда меня не станет.

Гиппиус хотела бы считать автопортрет очень похожим на оригинал, искала сходство именно в таких иконописных цветах, но «успокоенной» ее душа станет не скоро. Она была при жизни искушаема многими страстями, нудившими ее совершать поступки только потому, что делать их было «нелепо и глупо», «слишком невозможно».

В молодости Зинаида Гиппиус даже внешне походила на девушку-лилию, золотоволосую девушку Вермеера, с тихим благоговением вышивающую плат с ликом Мадонны. Но в прозрачных зеленых глазах всегда было нечто такое, что заставило бы ее сестру-вышивальщицу рвать и путать шелковые нити, как только она переста-нет позировать художнику. И все же это стихотворение говорит не о самой лилии, но об аромате лилии, а он, по авторитетнейшему мнению специалистов-парфюмеров, далеко не так невинен, более того — совершенно неприличен.

Не меньшим недоразумением было бы всерьез отнестись к настойчивым намекам-параллелям Зинаиды Гиппиус: стилизация внешнего облика не могла скрыть от внимательных глаз совершенно иной ее женской сути. На самом деле поэтессу тянуло к растениям совершенно иного сорта. Однажды она угадала по фамильному сходству свое родство с представителями древней фамилии — ароидеями, но испугалась увиденного в зеркале. Что же, болотные цветы, в отличие от растущих на берегу пруда лилий, не знают своего отражения.

Цветы ночи

О, ночному часу не верьте!

Он исполнен злой красоты.

В этот час люди близки к смерти,

Только странно живут цветы.

Темны, теплы сухие стены,

И давно камин без огня…

И я жду от цветов измены, —

Ненавидят цветы меня.

Среди них мне жарко, тревожно,

Аромат их душен и смел, —

Но уйти от них невозможно,

Но нельзя избежать их стрел.

Свет вечерний лучи бросает

Сквозь кровавый шелк на листы…

Тело нежное оживает,

Пробудились злые цветы.

С ядовитого арума мерно

Капли падают на ковер…

Все таинственно, все неверно…

И мне тихий чудится спор.

Шелестят, шевелятся, дышат,

Как враги, за мною следят.

Все, что думаю, — знают, слышат

И меня отравить хотят.

О, часу ночному не верьте!

Берегитесь злой красоты.

В этот час мы всех ближе к смерти,

Только живы одни цветы.

Рис. 53. Гнилевые орхидеи

Девичья фамилия Гиппиус, оставленная как литературное имя (в замужестве она стала, как известно, Мереж-ковской), уже сама по себе наводит на мысли о каком-нибудь фантастическом болотном растении. Нечто вроде Gippius Limnocharis, что