но я побаивалась его маму, Анну Сергеевну, и отказалась. Меня всегда удивляло, насколько точно она осведомлена обо всех пожарах, грабежах и прочих несчастиях, случившихся в Калининграде. Не меньше удивляло и то, с какой настойчивостью Анна Сергеевна делилась своей осведомлённостью с другими. Сейчас её любимой темой была пандемия, и, стоило мне на минутку забежать к Гаммеру, Анна Сергеевна неизменно вываливала на меня последние коронавирусные сводки. Ну уж нет! В итоге Гаммер ушёл, а мы втроём отправились через дорогу к Глебу.

Как и Настя, я впервые оказалась у него в гостях и почувствовала себя неловко. Мама Глеба была в отъезде, но мы с Настей всё равно старались не шуметь. Пока Глеб заказывал пиццу, шептались о том, какая у него странная мама. Я видела Татьяну Николаевну лишь два раза, но хорошо запомнила бледные кисти её рук и крупный рот с тонкими губами, покрытыми ярко-красной помадой. Она была лет на пятнадцать старше моей мамы, но выглядела её ровесницей. Или не ровесницей… Трудно сказать. Макияж, одежда, сама манера вести себя и говорить лишили Татьяну Николаевну возраста, и я побаивалась её даже больше, чем Анну Сергеевну. В ней угадывалось что-то зловещее, хотя оба раза она мне улыбалась, а бабушку Нинель так очаровала, что бабушка поначалу чуть ли не каждый вечер ходила к ней пить чай. Потом Татьяна Николаевна стала часто уезжать в Петербург – говорила, что ей никак не удаётся продать там квартиру и разобраться со старой работой, и чаепития прекратились. Глеб теперь почти всё время жил один.

Изнутри дом Глеба напоминал мой дом, но здесь было побольше комнат, потолки были повыше, а на лестнице красовались толстые перила с витыми балясинами. В младшей школе я заходила сюда к предыдущим хозяевам, и мне нравились их текстильные обои в цветочек. Обои сохранились, как и трюмо в гостиной. В остальном дом, выстуженный и тёмный, пустовал, словно никакой переезд и не планировался. За два месяца тут не появилось ни мебели, ни безделушек, которыми обычно обрастают жилые помещения. Под лестницей виднелись нераспечатанные коробки, на кухне появились холодильник с микроволновкой – вот и всё. Никто не догадался постирать запылённые портьеры и вычистить паутину под потолком.

Я предложила Насте перебраться-таки к ней, но вскоре приехала пицца, мы поднялись на второй этаж и увидели, что комната Глеба, в отличие от других, выглядит вполне обитаемой. Я успокоилась, хотя не сказала бы, что в ней было уютно. Она напоминала выставочную комнату в ((Икее», но здесь работали два обогревателя – мы разделись, съели пиццу и взялись за учебники. Потом Настя и Глеб якобы отправились смотреть третий этаж. Я осталась одна. Думаю, они пошли целоваться. Мне целоваться было не с кем, разве что с учебником математики, зато я украдкой заглянула в комод – убедилась, что он пустует. Только в платяном шкафу на трёх полках лежали аккуратные стопочки одежды и два набора постельного белья. Жутковато. Я не представляла, как так можно жить. Ну, цветок на подоконнике оказался настоящим, и то хорошо.

Наверное, Глеб скучал по квартире в Петербурге, мечтал, чтобы Татьяна Николаевна скорее разобралась со старой работой и обустроила дом. В любом случае готовиться мы к Глебу больше не ходили – сидели у меня на чердаке, в библиотеке, в школе. Совсем не виделись с Гаммером и ни разу не сыграли в «Гномов», хотя коробочка с картами призывно смотрела с журнального столика нашей штаб-квартиры. Я даже маме не помогала, правда, отмыла от клея кастрюлю. Мама сама варила сгущёнку – снимала этикетку и заворачивала банку в пищевую плёнку, но клей просачивался, и кастрюлю приходилось драить. В общем, занимались мы усердно, хоть и суматошно, а потом дружно завалили математику. То есть завалили мы с Настей. Глеб всё сдал хорошо, а Гаммер – на отлично.

Настроение у меня было паршивое, впору включать Настин депрессивный плейлист, ещё и Настя за неделю до каникул уехала кататься на лыжах в Друскининкай, а Гаммер собирал из двух старых компьютеров один новый и все вечера проводил со своим Славой, любителем чайных кексов и поклонником обзоров от «Ай, как просто!». Я же теперь не вылезала из торгового зала – покупателей под Новый год прибавилось. Изредка вспоминала книги Смирнова. Между прочим, они оказались довольно странными. По крайней мере, три из них. На сей раз обошлось без детских рисунков и выпавших из блока тетрадей, однако в Грине, Честертоне и Конраде я обнаружила знакомый экслибрис с глобусом. Разобрать фамилию владельца опять не удалось. В Грине экслибрис был смазанный, а в двух других книгах выцвел сильнее, чем в «Оцеоле», – даже «Личная библиотека» едва считывалась, – но в том, что сразу четыре книги Смирнова когда-то принадлежали одному владельцу, я не сомневалась. Из общего ряда выпадал Руж, которого на Бородинской так и не нашли, и Хилтон. На «Потерянном горизонте» экслибриса не было. Роман выглядел нечитаным, будто его толком не открывали.

На этом странности не закончилось. Судя по листкам возврата, книги Смирнова за всё время выдавались один раз. В тот самый день. Шестого сентября. Кажется, у старика Смирнова был нюх на непопулярные книги, если не предположить, что он нарочно выбрал томики с экслибрисом, а Хилтона взял по ошибке. Но зачем? И ведь от него потребовалось бы указать инвентарные номера конкретных изданий! С Ружем и Честертоном он не ошибся бы – они хранились в единственном экземпляре, а с Майн Ридом и Конрадом промахнуться было легко.

Я не понимала, как связаны «я таджик» и Смирнов. И при чём тут я?! Почему открытка упала именно в мой почтовый ящик? На сайте посткроссинга адреса высвечивались произвольно – хоть перуанские, хоть австралийские, – но подсказки «я таджика» привели прямиком в мою родную калининградскую библиотеку. Или отправитель не имел отношения к посткроссингу? Может, он сам принёс конверт в Безымянный переулок? Это объяснило бы отсутствие штемпеля на обороте конверта… Зачем тогда поставил штемпели двух городов и одного посёлка? И зачем порвал сувенирную марку с Орфеем – порвал и бережно склеил?

Перед сном я достала «Золотую цепь» Грина в надежде немедленно, здесь и сейчас, решить загадку «я таджика», однако быстро заскучала и уснула с книгой в руках. Проворочалась всю ночь и окончательно проснулась, когда книга шлёпнулась на пол. Кое-как собралась в школу. Заглянула в почтовый ящик. Обнаружила открытку и дедушкину газету. Газету перетрясла – не забыла того случая с болгарской карточкой и платёжкой за электричество, а открытку