В пятиступенчатой системе Эриха Фромма, о котором Хомячура узнал от меня во всех необходимых ему потребностях, он бескомпромиссно выделял потребность в преданности. Стоит ли уточнять, что речь о преданности человека своему наилюбимейшему хомяку. Потребности человека его, возможно, также беспокоили, даже волновали, но хомяк чрезвычайно талантливо скрывал неравнодушие. Надо признать, что вплоть до сегодняшнего дня талант по-прежнему не растрачен. А в общем и целом, животное стало намного доступнее. Особенно на сытый желудок. Его, Хомячурин.

Я цеплял ногтем закаленную проволочку, одну из тех, что хитрым ажуром окружают снаружи моего хомяка, имитируя золотое жилище соловья-халифа, чуток оттягивал ее и отпускал.

«Тын-н-н…» – охотно напевала проволочка.

«Сечешь, Хомячура, до чего переменчива жизнь?» – звучал одинокий куплет этой недолгой проволочной песни.

Зверек смотрел в ответ лукаво – он же теперь хитрован! – чуть клонил голову на одно плечо, затем на другое. «Ну, ты и достал, невыразительный», – прочитывал я движение, поддерживаемое легким цоканьем с пересвистом. Почти соловьиным. Хомячово-русский словарь был мне совершенно без надобности. Или это поросший шерстью и заматеревший призрак соловья халифа пожаловался на то, что утратил приязнь хозяина, склевав по ревнивому недоумию любимый цветок правителя?

«Ну, тогда берегись, Хомячура… Призрак и ответит…»

Где-то в литературе а-ля «Тысяча и одна…» я, помнится, опосредованно пережил этот многократно возлюбленный всеми жанрами шаг от любви до ненависти. Позже, драма ожила, вторгшись в мой далекий от возвышенности «Тысячи и одной…» быт. И хотя это литературе предначертано отражать жизнь, а не наоборот, в моей жизни, видимо, что-то пошло не так: упершись в бессилие выдумать что-нибудь эдакое, индивидуальное, да позаковыристее, она тупо прибегла к книге. Облажалась, попросту говоря, что до фантазии.

Псина старинной бабулиной подруги – эти две «старины» в сложении наверняка пережили нафталин, – стащила со стола и сожрала мой вожделенный бутерброд с котлетой.

Ей, собаке, надо сказать, кроме моего вербального негодования ничего за это не было. К тому же в словах я был похвально сдержан, потому что выражаться при взрослых считал зазорным. А вот птицу халиф – обожаю халифов! – за меньшую провинность отдал кошкам на харч! Ну, или на прокорм, если правитель и кошки были воспитаны должным образом. Ничего про это не знаю.

С тех пор как ко мне в ажурной и явно антикварной клетке попал попугай – знакомые отъехали навестить друзей в Америке, попросили присмотреть за любимцем, да и загостились на жизнь, – я мечтал, что это та самая, «соловьиная», из дворца. Пусть не из золота, то есть сменная, как обувь. Однако – она. Хорошо: одна из них, сам же признал – может быть сменной. Даже хомяк своим присутствием не портил легенду о любви, прерванной глупостью.

Ох уже мне этот Восток…

Раньше, когда Хомячура был Мамукой, нам никогда не доводилось общаться с ним так запросто и в то же время так содержательно. Все-таки выбор имени – серьезное дело, ответственное. Мои родители в этом смысле проявили верх легкомыслия.

О легкомыслии, раз уж коснулись темы. Интрижку с красоткой, измучившей меня режимом режимного предприятия, пришлось прекратить. Ко всем бедам, чинимым порядками на работе, она дьявольски далеко от меня жила: три четверти часа и две пересадки с заменой транспорта и относительного комфорта на полный дискомфорт. Если в одну сторону. Дочке ее я опять же не приглянулся.

– Больно дядя старый, не хочу такого, – сказала, надув губу.

Обе губы – это просто каприз, одна нижняя – крепость в осаде. Обложить ее, взять измором или обаянием – дюже много сил требуется. И времени. Общего на троих времени. А где его взять с этим грёбаным режимом сраного, режимного предприятия?! Да и правду сказала девочка: староват дядя. Не «больно» староват – детям свойственны преувеличения, как и представления о чужой, но особенно собственной боли, – но все же.

Про уста младенца и то, что они глаголят, выдумал педофил. Ненавижу!

«Дядиной» даме сердца детские откровения, как ни странно, тоже не пришлись в настроение, а возможно и в планы. Но что им, детям, до забот одиночек, когда их естество воспевает эгоизм?! В общем, график, девочка, расстояние… Время критически совместилось с пространством, в то и другое нагадил незамутненный детский разум… – и вот оно! Слово придумайте сами. Выбор рода – свободный.

Сразу после разрыва я полгода катался еще дольше и дальше к своей новой пассии. Три пересадки, включая автобус. Хорошо, что вброд ничего не приходилось форсировать. А ведь все, в конце концов, ради того же, что и раньше.

Наверное, все же пассаж сложился не о легкомыслии. Скорее уж о нехватке практичности и неумении предвидеть то, что взрослому человеку – как минимум речь о размере пальто – предвидеть следовало бы. Но откуда ему, заветному умению, взяться, если третий глаз удален, а с ним и весь необходимый для подглядывания в будущее инструментарий?

«Звучит, черт бы его побрал, как набор «Юный химик» из бывшего магазина «Пионер» на бывшей улице Горького».

«Ничего не напутал?»

«Вроде бы нет… Нет».

Странно, но уничижительное сравнение – пусть химики думают в свою пользу – не умалило горечи утраты. И душа затребовала праздника. Подвернулась какая-то демонстрация, я подумал – вот он, праздник! Не телу, так духу! А потом проняло: когда на улицу гонит не разум, а душа – это не демонстрация, это карнавал.

Мне нужен был карнавал.

Я его получил. Сразу после демонстрации. Возможно, она еще продолжалась, но я уже был разукрашен – дальше некуда, а партикулярное платье несколькими манипуляциями извне было превращено в сценическое. Поразительные метаморфозы: только что демонстрация – и на тебе, уже карнавал! А все капризничал: «скучно живу».

«О хомяке подумал?»

«Хорошо. Скучно живем. Так устроит?»

23

Вот так и живем. Двое нас: я и хомяк. Только вечерами, если включу телевизор и наткнусь на новости, нас становится четверо. Двое тут, двое там. Двое на двое. Обычно мы с Хомячурой сдаемся по-быстрому и отступаем на другие каналы, но нашу покладистость, уступчивость никто не ценит. Впрочем, изобрети какой хитрый ум приемник сиюминутных настроений – могли бы прижучить. Есть за что. Не по закону, конечно, а по праву сильного, которое, собственно говоря, нынче и правит. Под него и законы десятками, если не сотнями, пишутся, чтобы минимум два поколения не смогли в них разобраться, сладить с ними, а все будет оставаться по-прежнему… Нет уж, лучше, когда не ценят. В отвращении жизнь спокойнее, чем в немилости у участкового. Он далеко не один, кто может отравить без того совсем не звездное, скорее уж «околомусорное» существование. Первым под пример попал, не его вина. И не моя. Чья – неважно.

Хомячура просовывает между прутьями нос и шумно, даже для Закавказского хомячка, принюхивается. Судя по всему, кто-то из ближних соседей озаботился завтраком. Обладай я таким же нюхом, как мой хомяк, давно бы сошел с ума от голода.