Когда мы с Пьянковым проводили Земфиру домой и пошли в общежитие, я спросил: где взял? Пьянков предупредил меня: ты только не пугайся, не смущайся. Это дочь главного режиссёра театра. Зовут её Галя, в этом году она оканчивает школу.

– Делово, – похвалил я Пьянкова.

– А то как же: реквизиты, бутафория, нужные консультации по ходу пьесы…

– А мы что? Каждый раз после репетиции будем провожать ей домой? – полюбопытствовал я.

– Не беспокойся. Это она только сегодня одна пришла, вернее не одна, а со мной. Потом она будет приходить со своими подружками, которым это занятие тоже очень нравится.

Начались долгие увлекательные репетиции. Пьянков превратился в такого крутого режиссёра, что сам Немирович-Данченко, его кумир, мог позавидовать его энергии. Много сил он потратил на мой вступительный монолог, с которым я обращался к Земфире. Он, как пыль из запылённого фрака, выбивал из меня нарочитость, наигранность, добивался от меня «моего» голоса.

Многие заступались за меня: «Да ладно, Пьяный, чего ты придираешься? Нормально сказал, даже сама Земфира довольна».

– А я не верю, – подражая Станиславскому, капризничал Пьянков, да так, что мне уже и самому стало казаться, что я это делаю не так как нужно.

Несмотря на достаточно молодой возраст, голос у меня был громкий, близкий к баритону, дикция была отменная. Сам Пьянков постоянно интересовался этим. Побушевав, Пьянков приказывал: монолог Алеко. И я, как-то отстранённо от текста, начинал:

Что шум веселий городских?

Где нет любви, там нет веселий.

А девы… как ты лучше их

И без нарядов дорогих,

Без жемчугов, без ожерелий!

Не изменись, мой нежный друг!

А я… одно моё желанье

С тобой делить любовь, досуг

И добровольное изгнанье!

Тут даже цыган, отец Земфиры, не выдерживал:

– Ну, какого хрена ещё надо?

Пьянков его обрывал: ты уж грей на вешнем солнце свою остывающую кровь, а сюда не лезь со своими советами.

Были уже анонсированы сроки премьеры нашей пьесы. С каждой репетицией Пьянков мрачнел. Он уже почти не ругался, не сердился, сидел в центре зала, смотрел и слушал, как мы запинаемся, спотыкаемся. Кто-нибудь тщательно забывал вызубренную роль, кто-то выходил невпопад, не в свой черёд, хотя на предыдущей репетиции отлично это делал.

– Кавардак какой-то несуразный, – негромко реагировал наш режиссёр.

Ни шатко ни валко прошла генеральная репетиция, на которой присутствовала Зоя Николаевна. Ещё бы, это ведь была дань её любимому предмету – литературе. После репетиции Зоя Николаевна побеседовала с Пьянковым, отчего он стал более спокойным, уверенным в себе и в своей работе. Вдень премьеры клуб был не просто переполнен, он был наполнен до краёв. Да и как было не возгордиться: совсем недавно появился новый клуб, появился джаз, а с ним и самодеятельная эстрада. И вот теперь – свой театр! Городские девочки так и льнули к нашим ребятам.

И вот началось. Раздвинулся занавес. На ярко освещенную сцену Земфира вывела Алеко. Пьянков перемещался за кулисами, и его почти не было видно. Он очень легко, ненавязчиво что-то советовал, корректировал, хотя нужды в этом совсем не было. Репетиции сделали своё дело.

Старик цыган обращался к залу с какой-то затаённой тоской:

Я крепко спал,

Заря блеснула,

И, бросив маленькую дочь,

Ушла за ними Мариула…

Я, отвечая ему, медленно подходил к самой рампе. Её огоньки снизу отражались в моих глазах, делая их искрящимися и даже зловещими:

Когда бы я над бездной моря

Застал бы спящего врага,

Клянусь, и тут моя нога

Не пощадила бы злодея,

Я в бездны моря, не бледнея,

Его б и спящего толкнул,

И долго мне его паденья

Смешон и сладок был бы гул.

И вот финал. Почти экспромт: подружки поднимают Земфиру, её цыган-любовник сам бойко вскакивает. В одно мгновение ока вся сцена заполняется участниками.

Ах уж эти творческие находки режиссёра Пьянкова! Все участники исполняют стилизованную разудалую цыганскую песню, создают шумовой эффект кто во что горазд. Кто-то стучит в бубен, Алеко тренькает на гитаре.

Триумф полный.

Время идёт.

Часы тикают. Забывается безденежье, голодные дни, бессонные ночи…

Но вот такие мгновения, как звёздочки, светят в душе, согревают её.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

Владимир Фомичёв родился в апреле 1941 года в деревне Приднепровье (неофициальное название «Тыкали») Краснинского района Смоленской области. Там же на Смоленщине в суровых условиях Великой Отечественной войны и послевоенного времени прошли первые годы жизни.

С раннего детства интересовался литературой, уже в четыре года научился читать и читал всё, что попадалось под руку. Юношеские годы прошли на Северном Урале, где окончил горнопромышленный техникум в городе Кизил. Работал горным мастером на шахте «Вторая капитальная».

Постоянно интересовался литературой, театром, писал сценарии для балов, праздничных вечеров. Заочно учился в Свердловском университете на факультете журналистики, окончил также заочные курсы иностранных языков (немецкий язык) и заочный факультет режиссёров.

В 1966 году покинул Северный Урал. Дальнейшая жизнь и работа проходит в Москве на АЗЛК, в Лужниках, в НИИ и др.

Литературное творчество привлекало на протяжении всей жизни, но первоначально писалось, что называется, «в стол». С развитием Интернета появилась возможность издания книг в электронном формате. Начиная с 2013 года издана авторская серия из одиннадцати книг под общим названием «50+ Мысли и чувства о жизни».

В настоящее время издаётся вторая мемуарная серия «Человек и история», где рассказывается о различных жизненных ситуациях, встречах с интересными людьми, переломных моментах в жизни автора на фоне истории страны. Первая книга из этой серии – «Послевоенное детство на Смоленщине», вторая – «Шахтёрские университеты» и «хрущёвская оттепель» на Северном Урале».