«Явка с повинной.

Зря я, наверно, согласился писать эту дурацкую явку с повинной. Писатель из меня… Грамоту-то я разумею не так чтобы, потому что в школу я не ходил: читать-писать меня выучила покойная мамка. Но, с другой стороны, коль согласился, то надобно писать, иначе будут бить. Что с того, что у этого Якименки вроде как доброе лицо и он говорил, что никогда никого не бьет? Сказать-то можно что хочешь, а только меня за мою жизнь били всякие: и с добрыми лицами, и с недобрыми…

Ах, мамка ты, мамка! И зачем только ты произвела меня на белый свет — такого-то? Зачем только ты не утопила меня сызмальства в каком-нибудь омуте, которых так много на речке Журавлихе, протекающей мимо нашей деревни Овсянки? Как бы я тебя сейчас благодарил, пребывая на небе рядом с ангелами, если, конечно, оно есть, это небо и ангелы на нем! Мне кажется, что если оно есть, это небо и на нем ангелы, то там непременно должна быть и моя Феюшка, единственная моя в этом мире любовь и единственный человек, который в этом мире любил меня, не считая, конечно, мамки. Потому что — где же ей еще и быть, моей Феюшке, как не на небесах? А если ее сейчас там нет, то что же это за небеса? Это получаются несправедливые небеса, и нет у меня к таким небесам никакого доверия!

Наверно, я начал не с того. Я думаю, что нужно начинать с честного и подробного описания всех моих злодеяний на этой земле: кого и как я убил, с кем, может, собирался рассчитаться, да не успел… Написать-то об этом немудрено, да вдруг те, кто будет это читать, возьмут и спросят: а почему ты это сделал? А как можно ответить на такой вопрос коротко? А не ответишь — станут бить…

Не знаю я, с чего мне начать, совсем не знаю! Не со дня же моего рождения, в самом деле, и, наверно, не с того момента, как я начал себя осознавать и донимать мамку разнообразными горькими вопросами: мамка, дескать, ответь мне, отчего это все такие, а я не такой… Подобных вопросов я задал мамке целый, наверно, миллион, да вот получил ли я на них хотя бы один ответ? Не получил. Возьмет, бывало, меня мамка в охапку после очередного моего вопроса, да и зальется горючими слезами: ах, дитятко ты мое дитятко, ах, несчастные мы с тобой разнесчастные! Вот и весь мамкин ответ — а разве это ответ?

Или, может, мне начать с той поры, как некие пьяные и разъяренные люди ворвались однажды в нашу с мамкой избенку и принялись, потрясая кольями и зажженными свечами, орать и выгонять нас из дому и вообще из деревни? В ту пору я был еще крохой, однако же, я отчетливо помню: уходите, орали, иначе сожжем дом и вас вместе с домом! Вы — ведьмино семя, от вас все несчастья в деревне, вам нет места среди нас! «Мамка, — помню, спросил я, когда они ушли, — а что такое ведьмино семя? И почему эти страшные дяди и тети нас выгоняют?» В ответ мамка, как оно обыкновенно и бывало, только залилась слезами, да и ничего более…

Ну, так с чего же мне начать? Может быть, с того, как, боясь людей, моя мамка выводила меня на прогулку только темными ночами, да и то гуляли мы с ней не по деревенским улицам, а вдоль речки Журавлихи с ее темными и зовущими омутами? Да даже и ночью вдоль Журавлихи — что это были за прогулки? Помню, как однажды из темноты со свистом вылетела каменюка, и если бы не мамка, почуявшая эту каменюку и заслонившая меня своим телом, то там бы, на бережку, я бы и заснул вечным сном. Ах, мамка, мамка, зачем ты меня тогда заслонила от той каменюки?..

Я так думаю, что мне надо начинать с той поры, когда мы с мамкой переехали из Овсянки в город. Да-да, именно с этой поры я и начну писать свою явку с повинной. Потому что если бы мы не переехали в город, то, я думаю, ничего того, что со мною произошло, и не было бы.

Город — это вам не деревня. В городе нам с мамкой жилось не в пример лучше, чем в деревне. Поселились мы в городской слободе под названием Зона. Надо сказать, что зоновскому люду, в общем и целом было без разницы, как ты выглядишь: всяческих уродцев здесь хватало и без меня, а одним больше или одним меньше — какая кому разница? Здесь главное было — уметь добывать свой кусок хлеба и не отнимать у соседа добытый им кусок. Если ты не умел добывать, над тобой насмехались, если ты пытался отбирать у других — ты становился кандидатом номер один в покойники. Впрочем, несмотря на это, лихих ребят в Зоне хватало, и я сам при желании мог бы стать одним из них — но это было уже потом, когда померла моя мамка… Пока же мы с мамкой поселились в Зоне, и перед нами во всей своей беспощадности встал вопрос: как нам не помереть с голоду. Мамка вскоре устроилась поломойкой в какую-то контору — но что это были за деньги? На чай с сахаром не хватало… «Ничего, мамка, не реви, — утешал я свою родительницу. — А я у тебя на что? Ведь я же у тебя помощник! Значит, завтра выйду на работу и я! Ничего, проживем!» «Ой, да на какую же ты работу выйдешь, кровинушка ты моя? — рыдала мамка. — Да кто же ее тебе такому даст, ту работу? Уж лучше бы ты шел в школу, цветочек мой ненаглядный! Уж я одна как-нибудь…» Помнится, в ту пору мне было лет, наверно, девять: по зоновским меркам — взрослый человек! «О чем ты, мамка, говоришь! — резонно рассуждал я. — Какая там школа? Ведь все едино задразнят и житья не дадут… Да и зачем она мне? Читать-писать ты меня выучила — а больше что мне в ней, в школе-то этой, делать?»

Короче, вышел скоро на работу и я: кому помочь поколоть дровишки, кому приглядеть за скотиной… Да, вот еще что: урод, я, конечно, был несусветный, но, наверно, благодаря именно моему уродству силу я в руках имел невероятную. До того невероятную, что, бывало, даже пьяные зоновские мужики по праздничным дням — и те не рисковали драться со мной. И это в мои девять или десять неполных лет! Нет, и впрямь: силища в моих руках была неимоверная. Расскажу один только случай.

Тогда мне исполнилось лет уже, наверно, одиннадцать. Ну, и повадился к моей мамке по известным делам один зоновский мужик по имени Серега, а по прозвищу Картошкин. Не то чтобы мамка отвергала этого Картошкина: да и мужиком он был ничего себе. Но это — когда трезвый. В пьяном же виде Серега Картошкин был просто невыносим, а пьяным он бывал пять, а то и все шесть дней в неделю. Как он измывался тогда над бедной мамкой! Но она его измывательства терпела, хотя, честно сказать, я тогда и не понимал, для чего мамка терпела этого Картошкина. Ну и вот: будучи однажды предельно пьяным, Серега Картошкин, как это обычно и водилось, полез на мамку с кулаками. И даже, припоминается мне, один раз ударил мамку по голове. Хотел ударить и другой раз, но тут на пути его пьяного кулака встал я. Я даже не знаю, как это у меня вышло: будто какая-то сила вдруг толкнула меня встать между этим дураком Картошкиным и моей мамкой.

— Ха! — сказал я, перехватывая пьяный Серегин кулак.

Какое-то время мы с Серегой Картошкиным боролись, а затем оба поняли, что я побеждаю. И — оба несказанно этому удивились: шутка ли дело — одиннадцатилетний уродец одолевает здоровенного, взрослого и пьяного балбеса!

— Ты! — заорал Серега, потирая свою руку, которую я ему, как оказалось, основательно помял. — Ты, сучий выблядок, цирковой урод, тля, — ты знаешь, что я сейчас с тобой сделаю!

Мамка, конечно, тут же завизжала и попыталась повиснуть на Сереге с тем, чтобы уберечь меня, но он, пьяный и разъяренный, сбросил мамку на пол и медленно, со страшным выражением лица, стал подходить ко мне. А я стоял и ждал. И когда Серега Картошкин достаточно приблизился ко мне, я трижды ударил его кулаком в пах: левой, правой, левой… Разумеется, в пах, куда же еще-то: до Серегиной физиономии мне было не дотянуться. Серега взвыл и медленно осел наземь: кажется, на какое-то время он даже потерял сознание. Ну да, потерял, потому что мамка, припоминается мне, отливала Серегу водой.