Осень и зима, пришедшие на смену горькой берлинской весне Владимира Набокова, облегчения не принесли. Год, забравший у него отца, стал годом, когда он навсегда лишился родины.

1

Гибель Владимира Дмитриевича стала для семьи страшным ударом. Через три недели траура Владимир возвратился в Кембридж, чтобы закончить обучение. Сергей остался в Берлине с убитой горем матерью и, пропустив последний семестр, вернулся в Кембридж только к экзаменам.

Спасения от душевной боли Набоков искал в творчестве. «Руль» напечатал стихотворение «Пасха», в котором Владимир оплакивал отца. Лирический герой смотрит, как весной возрождается жизнь. Смерть – особенно неуместную, когда обновляется природа, – невозможно отрицать. Но если красота весеннего преображенного мира – не «ослепительная ложь», значит, она несет обещание воскресения, и в каждом стихотворении любовь и память возвращают мертвого к жизни.

Хотя «Пасха» звенит надеждой, на самом деле потеря буквально подкосила Набокова. В последние недели, проведенные Владимиром в Англии, он в отчаянии писал матери: «Мне подчас так тяжело, что чуть не схожу с ума, – а нужно скрывать. Есть вещи, есть чувства, которых никто никогда не узнает».

В середине 1922 года Владимир с университетской степенью доктора вернулся в Берлин, город, который позже возненавидел, – старший сын вдовы без надежд вернуть оставшиеся на родине дом и богатство. Будущее выглядело туманно. Елена Ивановна, как тысячи других образованных аристократок, внезапно оказавшихся на финансовой мели, была вынуждена добывать средства к существованию буквально из ничего. На ее иждивении все еще оставалось трое детей: летом сестре Набокова Ольге исполнилось девятнадцать, Елене было шестнадцать, а Кириллу шел двенадцатый год.

В это непростое время Владимир решается сделать предложение семнадцатилетней Светлане Зиверт. Родители Светланы против помолвки не возражали, но на брак соглашались только при условии, что Владимир найдет себе постоянную работу. В этом требовании Зивертов ощущалась некоторая меркантильность, но они были не одиноки в своих тревогах. Во многих русских семьях именно женщины зарабатывали на жизнь родителям и мужьям, подтверждая правоту наблюдателя, отметившего, что «если бы [русские] мужчины в среднем были так же хороши, как женщины, большевизм никогда бы не победил».

Газеты Европы и Америки пестрели рассказами об обнищавших русских аристократах. В одном нью-йоркском отеле граф, которого взяли на должность главного официанта, нечаянно обрызгал клиента вином, и за это один из завсегдатаев его ударил. Граф спокойно снял пиджак, с изысканной аккуратностью повесил его на спинку стула и так отделал обидчика, что того спасли лишь подоспевшие полицейские. Увидев, с каким достоинством граф ответил на оскорбление, остальные посетители сбросились русскому на штраф и на дорогу в Париж, где горемыка надеялся найти более подобающую работу.

От Китая до Нью-Йорка таких историй ходило бесчисленное множество. Русская актриса, оставшаяся без прислуги и театра, танцевала в бродвейском кафе и ела раз в день. Княжны работали в Риге машинистками. Некоторые аристократы, подобно семье Набоковых, спасли хотя бы крохи своих сокровищ. Многие другие, веря, что скоро вернутся, уехали ни с чем. Оставленные ими ожерелья и диадемы манили охотников за драгоценностями – в первые годы большевистского правления буквально всю Россию перерыли в поисках тайников.

Правда, судьба иных изгнанников выглядела еще страшнее. Заголовки вроде «Умирающие беженцы ползком добрались до Брест-Литовска» уже никого не удивляли. Положение людей, разбросанных по всему миру, поистине было отчаянным: ни дома, ни денег, ни возможности заработать.

Остатки разгромленной Белой армии ютились по баракам в Константинополе. Бывшие белогвардейцы зависели от скудных порций чая, супа и иногда хлеба, которые им ежедневно доставлял Красный Крест. На сырых чердаках ютилось множество семей: перегородками служили циновки или одеяла. У многих открылся туберкулез. Сторонние наблюдатели не раз отмечали, что белоэмигранты – это мертвый класс, который бежит от мертвого общества, мечтая о воскрешении и возвращении, тогда как остальной мир понимает, что они обречены скитаться и голодать. Но если у них не было возможности выжить, писал один журналист, то они хотя бы овладели «необычайно трудным искусством умирать красиво и не суетясь».

Неудивительно, что родители Светланы так беспокоились, сумеет ли ее жених найти работу. И Владимир не стал спорить – то ли боясь потерять девушку, то ли не желая выглядеть бездельником, то ли – что самое вероятное – просто потому, что надо было кормить семью.

В немецкий банк, где ему с Сергеем выхлопотали места, старший из братьев явился в свитере. На работе он продержался ровно три часа, за которые успел добавить новых красок в стереотипный образ бестолкового русского аристократа. Сергей, о наряде которого сведений не сохранилось, выдержал неделю.

Тевтонский лик и коммерческий дух Германии Набокову не нравились. Но для неустроенного писателя жизнь здесь в 1922 году была спасительно дешевой. Платы за домашние уроки и частные тренировки как раз хватало, чтобы не ходить на регулярную службу. Обучая детей и взрослых всему – от английского до бокса, – Набоков кое-как сводил концы с концами.

А подлинной и любимой работой стало писательство. Усилия предшествующих лет наконец принесли плоды. С конца 1922 года вышло четыре его книги под псевдонимом Сирин, в том числе перевод на русский язык «Алисы в стране чудес», ставшей «Аней в стране чудес». После первой несмелой попытки, сделанной в Кембридже, Владимир обстоятельно занялся малой прозой, написав за 1923–1924 годы пятнадцать рассказов.

Один из первых, «Здесь говорят по-русски», был написан вскоре после процесса эсеров. Действие происходит в Берлине. Сын белоэмигранта в табачной лавке отца одним ударом посылает в нокаут советского покупателя. По содержимому карманов отец и сын определяют, что к ним попал человек из ГПУ, спецслужбы – наследницы ЧК, в застенках которой когда-то побывал отец. Эмигранты устраивают подобие суда и даже предоставляют обвиняемому последнее слово. Разгорается спор, какой приговор выносить и можно ли казнить человека за грехи всех чекистов. Отец и сын отклоняют смертный приговор и готовят для пленника камеру. Узнику предоставляют еду, книги и возможность совершать прогулки, но сообщают, что его будут держать в запертой ванной в качестве заложника, пока большевики не лишатся власти. Поверяя свою тайну рассказчику, они добавляют, что, если отец умрет, не дождавшись, пока «лопнет мыльный пузырь большевизма», пленника унаследует сын. Этот узник, объясняет владелец лавки, стал для них семейной реликвией.

Это рассказ о сбывшейся мечте. Фантазия молодого Набокова добирается до ГПУ через тысячи миль. Сын – искусный боксер – и обожаемый им отец, однажды, подобно В. Д. Набокову, попавший в лапы большевикам, но сумевший выжить, вместе вершат правосудие во имя своей далекой родины. Шесть месяцев спустя они по-прежнему счастливы и определенно более гуманны, чем их советские «коллеги». Не возникает никаких осложнений, не существует моральных дилемм. В последней строчке отец задумывается, сколько им придется держать у себя узника. До ответа на этот вопрос автор рассказа не доживет.