28 марта Милюков, обращаясь к почти полутора-тысячной аудитории, собравшейся в изысканном концертном зале, говорил о роли, которую в освобождении России может сыграть Америка. Через час он объявил короткий перерыв. Оратор направился к выходу, в зале зашумели.

В первом ряду встал какой-то человек, вытащил револьвер и несколько раз выстрелил в покидавшего сцену Милюкова, крикнув: «За царскую семью и Россию!» Милюков упал на пол – то ли сам, то ли его повалили. В. Д. Набоков бросился к стрелявшему, чтобы его обезоружить, и они с подоспевшим Каминкой скрутили злоумышленника. Каминка отлучился узнать, что с Милюковым, а Владимир Дмитриевич остался держать стрелка.

В общей сумятице на сцену выскочил еще один террорист и трижды выстрелил отцу Набокова в спину. Две пули попали в позвоночник, третья пронзила левое легкое и сердце. Общим счетом прозвучало двенадцать выстрелов, и пострадали еще семь человек. «Любопытно, что всем попали либо по коленям, либо по лодыжкам», – ошибочно утверждалось в газете The New York Times. Потерявшего сознание Владимира Дмитриевича перенесли в соседнюю комнату.

Пятеро находившихся в зале полицейских в штатском попытались арестовать первого стрелка, однако увязли в толпе, принявшей их за пособников убийц. Офицеры в штатском вызвали обычных полицейских, которым русские наконец передали задержанного.

Арестовать обоих нападавших удалось только чудом. Толпа была так увлечена ловлей первого стрелка, что второй чуть не сбежал, потихоньку пятясь к выходу, пока кто-то его все-таки не заметил. Первый из нападавших, которого схватили журналисты, разразился ядовитой тирадой о евреях. Пока полиция тащила арестованного к выходу, толпа его чуть не линчевала.

Немедленно послали машину за родственниками, но еще до приезда Владимира и Елены Ивановны полицейский врач объявил, что Владимир Дмитриевич скончался.

Офицеры из берлинского отдела по расследованию убийств допросили нападавших прямо в зале и, выяснив, что совершено преднамеренное убийство, вызвали политическую полицию. Арестованные Петр Шабельский-Борк и Сергей Таборицкий оказались бывшими офицерами-кавалеристами царской армии. Жили они в бедности и работали переводчиками в одном из мюнхенских издательств. В Берлин приехали практически с пустыми руками, но сохранив фотографию покойной русской императрицы, и поселились в недорогой гостинице.

Шабельский-Борк, тщедушный человечек с дикими глазами, винил Милюкова во всех бедах России и не скрывал, что годами охотился на него. Если бы не Милюков, считал он, царь заключил бы сепаратный мир с Германией и предотвратил Февральскую революцию.

30 марта на панихиду в часовне бывшего российского посольства на берлинском бульваре Унтер-ден-Линден пришли сотни людей. Церковь не могла всех вместить, и во дворе посольства образовалась огромная толпа. Двадцатидвухлетний Владимир Набоков стоял рядом с матерью, Сергеем и остальными детьми. Присутствовали министр иностранных дел Германии, послы, преподаватели, доктора, журналисты, а также члены российского Красного Креста, немецкого Красного Креста и возглавлявшейся В. Д. Набоковым организации помощи российским беженцам, последний финансовый отчет которой был опубликован в «Руле» на следующее утро после его смерти.

Прощание с Владимиром Дмитриевичем состоялось в апрельский День смеха в русской православной церкви Святых Константина и Елены на окраине города. Внутри тесного каменного здания с куполами-луковками, возносящими к небу три креста, люди скорбно засыпа́ли открытый гроб, в котором лежал В. Д. Набоков, блеклыми цветами. Черты покойного заострились, лицо казалось чужим.

Набоков смотрел на отца в последний раз. Какая дьявольская ирония судьбы: через три года после того, как Владимир Дмитриевич спасся от ареста и верной расправы на родине, за границей его застрелил человек, покушавшийся на другого.

5 апреля большая фотография Владимира Дмитриевича Набокова, одного из достойнейших представителей петербургской культуры, появилась на первой странице «Руля» и разошлась более чем по тридцати странам мира. Соболезнования приходили из Берлина, Парижа и Праги, отца Набокова называли «светлым паладином свободы». Союз евреев России провел специальное собрание, чтобы почтить память В. Д. Набокова, и попросил разрешения послать на похороны делегацию.

Отца Набокова поминала в храмах и в печати чуть ли не половина русской общины Берлина, от знаменитого Ивана Бунина до бывших послов и министров. Соболезнования выразила и Ольга Леонардовна Книппер-Чехова.

В день убийства Владимир Дмитриевич протянул руку дружбы Павлу Милюкову. После смерти бывшего оппонента тот всю ночь просидел возле тела, а наутро говорил о Набокове в самых теплых выражениях. Убийцы, писал он, действуя из соображений ложного национализма, лишили жизни «русского патриота, который был бесконечно выше их ничтожно узкого кругозора».

Убийство В. Д. Набокова поставило точку в его дебатах с Милюковым. Азартные споры двух кадетов об эсерах, казалось, утратили смысл. Милюков еще не знал, что Ленин инициировал новую волну террора, направленную в том числе на ликвидацию поддержки эсеров и «милюковцев» внутри страны.

В европейской и американской печати поползли слухи, что всех арестованных социалистов-революционеров тайно казнят. Но всего за несколько дней до смерти В. Д. Набокова, уступив давлению мировой общественности, требовавшей от Советской России жеста доброй воли, политбюро ЦК РКП(б) сделало сенсационное заявление: большевики предадут своих политических противников суду и заседания будут публичными.

Слушания по этому делу взбудоражат русских эмигрантов, в какой бы точке земного шара те ни жили, и прикуют к себе взоры всего мира. А об участи, которая в конце концов постигнет обвиняемых, Набоков не забудет еще долгие сорок лет.

4

Судебный процесс по делу о «контрреволюционной деятельности» партии правых эсеров открылся в Москве 8 июня. Заседания проходили в Колонном зале Дома Союзов (некогда Благородного собрания), в бывшем бальном зале, описанном Пушкиным в «Евгении Онегине». Несколько десятилетий спустя Набоков упомянет о нем в комментариях к гениальному роману в стихах. Взмывающие ввысь колонны и хрустальные люстры служили напоминанием о потерянном мире, все стремительней уходящем в прошлое. Стол, водруженный на покрытую красным ковром сцену, был обращен к сотням стульев; золотые буквы на красном транспаранте сообщали, что народный суд стоит на страже народной революции.

Красноармейцы в дверях зала суда проверяли пропуска у заранее отобранной тысячи человек. Информацию о процессе, непрерывно поступавшую по телеграфу и от работавших на месте европейских корреспондентов, печатали на страницах национальных и русских эмигрантских газет по всему свету. Виднейшие социалисты мира приехали в Москву представлять интересы подсудимых.

Решение суда было оговорено с членами зарубежного крыла ПСР заранее. Лидерам II Интернационала надлежало забыть свою неприязнь к большевизму – за это двенадцати ключевым обвиняемым не вынесут смертных приговоров и позволят самостоятельно выбирать адвокатов.