– Ну только не надо заводиться, – говорит Селлерс, обращаясь непонятно к кому, то ли к Рэймонду, то ли ко мне.

– Теперь соусник полон, – говорю я одновременно с Рэймондом, который произносит: – А я и не завожусь.

– Ну всё, прекратите – говорит Селлерс.

– Зачем же надо было таскаться с пустым соусником? – говорит Рэймонд.

– Да хватит уже о соуснике, – рыкает Селлерс.

– Ладно-ладно, – соглашается Рэймонд, поднимая руки ладонями от себя.

Селлерс жадно откусывает от утиной ножки. Придирчиво причмокивает.

– Что-то не чувствуется тут телячьего жаркого, – говорит он.

– Я просил повара плеснуть подливки.

– Кажется, он об этом забыл.

– Обычно он очень внимателен, – говорю я.

– Тогда вам следует вымуштровать его получше, – говорит Селлерс.

– Повар сам себе указ.

– Вот как, стоит там себе и стряпает во имя свободы? – говорит Селлерс.

– Вопрос не в том, от чего быть свободным, но в том, для чего, – говорю я.

– Понятно, приняли на работу полемиста, – говорит Селлерс.

Сцепив пальцы обеих рук, я обхожу зал широкой дугой, заглядываю в бар, беру бутылку горчащего и тусклого шардоне, возвращаюсь к столику 10 и до краев наполняю бокал Братланна, хотя он и не просил добавки. В ответ он делает глоток настолько глубокий, что глаза закатываются в черепушку.

Возле входа Дама-детка поднимается из-за мраморного столика и направляется к авангардному пьющему столику Селлерса. За этим наблюдают Шеф-бар, Метрдотель и я. Что ей понадобилось от Селлерса? Она обменивается с подвыпившим завсегдатаем парой слов, представляется, используя ту же хореографию, какую до того с Хрюшоном, Грэхемом, да в каком-то смысле и со мной тоже. Дама-детка никогда не создает ничего нового, думаю я, она лишь воспроизводит саму себя. Брови взмывают чуточку выше, когда она склоняется к Селлерсу и осчастливливает его тем, что можно обозначить как плюшевое объятье. Включив свое обаяние на полную катушку, она кидается в его распахнутые руки. Он обхватывает ее и сжимает в ответном объятии. И долго не отпускает, взрослой рукой придерживая за шею, крепко притиснув, как говорят датчане, фальшивейший народ Европы.

Шеф-бар наклоняется поближе к моему уху и шепчет, мол, удивительно, но в эту компанию она вписывается ровно так же естественно, как и в ту, другую. В один и тот же день крутить хвостом и перед Хрюшоном, и перед Селлерсом – это надо уметь. Тут на одном шарме далеко не уедешь, говорит она. Посмотришь на эту дамочку и подумаешь, что, наверное, нет такой прекрасной внешности, которая не скрывала бы пугающего нутра.

– Она знакома с ними, что ли?

– Посмотрим, – говорит Шеф-бар. Ее это искренне развлекает.

Объятие завершается, но Дама-детка не спешит убрать ладони с плеч Селлерса. Они не сводят друг с друга глаз, словно старые друзья. Обнимаются еще разок. Она отпускает смешок. Радостно машет рукой двум другим пьянчужкам из компании Селлерса и усаживается между ними на стул, беспардонным образом прихваченный ею от столика 11. Мне не остается ничего иного, как накрыть и для нее.

– Спасибо, конечно, но я только что поела, – говорит она мне. Вот как? То есть грибы, которые я ей организовал, уже забыты? И как я меньше часа тому назад подливал в бокал вино, тоже? Пытается замаскировать свою двойную игру, свое перебежничество, делая вид, что ее внезапное приземление за столик Селлерса – дело самое обычное? Резкими движениями я обращаю процесс накрывания вспять. Собираю приборы, салфетку и бокалы, делая это в обратной последовательности, словно меня показывают в кино, прокручивая ленту задом наперед, если кто еще помнит, что такое было. Скрывать дальше забинтованную руку с проколотым и прикрытым сверху волдырем больше невозможно. Вероятно, мне это просто кажется, но у меня такое чувство, будто и Дама-детка, и Селлерс, и к тому же насквозь все видящий Рэймонд разглядывают мою руку.

– Я бы у вас попросила бокальчик «пино нуар», – говорит Дама-детка.

– Яволь, – беспрекословно подчиняюсь я.

Растерянно отворачиваюсь и прохожусь щеткой для крошек по паре освободившихся столиков. Что это за выражения я использую? Чистое безумие. Теперь, значит, подай ей «пино нуар»? И что это означает, если принять во внимание Хрюшоново белое бургундское? С возрастом я стал чрезвычайно восприимчивым к малейшим помехам. Стоит мне задуматься о том о сем, и я уже сбит с толку. Если только у меня что-то не заладилось, я надолго выбит из колеи. Отчего все эти сбои? Постоянное ощущение, что вот оно – вот – опять пошло не так. Ну надо же. Снова сбился. Почему со мной вечно что-то не так? Но, собственно говоря, ничего страшного никогда не происходит. Меня переклинило, когда Дама-детка уселась за столик Селлерса. Из меня ни к селу ни к городу выскочили немецкие слова.

Что-то все-таки непонятное у Дамы-детки с возрастом. Она выглядит неестественно молодо. В то же время она производит впечатление столь пожившей и матерой, что кажется даже утомленной и несколько потрепанной. Сколько ей лет? У нее порно-возраст. Ее пальцы усажены кольцами, служащими индикатором весьма серьезного капитала. Одно перекрывает сустав среднего пальца и так уж сияет и переливается, как единственно может сиять бриллиант, оно несколько вычурное, на мой вкус, но у нее это кольцо гармонирует с прочими деталями облачения, в которое вложено немерено дизайна и метров ткани. Я там вижу Миу-Миу и Дриса ван Нотена, плюс слабоватого Баленсиагу, а в основании всего этого на ней красуется пара обуви, которая не может не изумлять. Туфли относительно неуклюжие и цветастые, с толстым язычком, как у старых ботинок для катания на коньках. Но эти-то новые, должно быть, или, по крайней мере, это перевыпуск старой модели. Эйрвок, что ли? Что за причуда. Дама-детка выглядит как подросток в боевой раскраске. Ее макияж не назовешь безвкусным, но наложено его многовато. Когда я подхожу с «пино нуар» и наклоняюсь к ней во всю амплитуду своей сутулости, мне приходит в голову, что это из-за ее возраста черты детского лица кажутся более определившимися и заострившимися, что она все же не так уж сильно накрашена. Я опускаю бокал с вином к поверхности столика и беззвучно ставлю его на нее, и мысли мои заняты тем, чтоб только не повернуться сейчас к Даме-детке, я же не совсем еще спятил, мне нельзя сейчас повернуться и уставиться ей в физиономию. На клиентов не пялятся лицом к лицу. Но меня страшно интересует вся эта история с макияжем и возрастом. Я не стесняюсь признаться в этом, но вот пока я тут стою, все еще в процессе постановки бокала на столик, я ощущаю неодолимую потребность повернуть голову влево и хорошенько впериться глазами в лицо Дамы-детки. Я сгибаюсь над ее правым плечом и ставлю бокал так осторожно, что стекло касается накрытой скатертью столешницы беззвучно. Я наклоняюсь к ней так близко, что ощущаю исходящее от нее тепло. От нее исходит едва ощутимое благоухание… 80-х. Какое-то мужское даже. Что это за аромат? На какое-то мгновение, склонившись над ней и не выпуская из пальцев ножки бокала, я замираю в своей изящной официантской тужурке, в форменных брюках, в поношенных, но вполне крепких и начищенных туфлях. Уж эти мои практичные туфли. Так и стою со своими сухими волосами и так называемой нервной физиономией, которую я всегда стараюсь замаскировать усами, или же удержать на ней бесстрастное выражение. Так я стою и думаю, что было бы интересно подробно рассмотреть соотношение между декоративной косметикой и возрастом на лице Дамы-детки. Поворачиваюсь и смотрю. Она смотрит на меня. Расстояние между кончиками наших носов, ее греческим носом, моим шнобелем, равняется толщине пары кусков дрожжевого хлеба, не больше. Ни в коем случае не следовало мне устраивать такого «рандеву». Она раздвигает губы и зубы, то бишь открывает рот, с легким щелчком отрывает язык от нёба и произносит: – Яволь.