Одна из теорий, объясняющих это неравенство, начинается с яиц. Яйца аммонитов были крошечными, едва ли миллиметром в диаметре. Нововылупленные особи, или аммонителлы, еще никак не могли сами передвигаться, так что просто дрейфовали у поверхности воды, уносимые течением. Наутилусы же откладывают очень крупные яйца, одни из самых крупных среди всех беспозвоночных – свыше двух сантиметров в диаметре. Яйца созревают примерно год, и нововылупленные наутилусы представляют собой уже миниатюрных взрослых особей, поэтому тут же начинают активно плавать в поисках пищи на глубине. Можеть быть, вследствие столкновения с астероидом условия у поверхности океана стали настолько токсичными, что аммонителлы не могли выжить, тогда как поглубже ситуация была менее катастрофической, и поэтому молодым наутилусам удалось уцелеть.

Каким бы ни было объяснение, противоположные судьбы двух этих групп животных поднимают важный вопрос. Все ныне живущие организмы (и люди в том числе) произошли от организма, который каким-либо образом смог пережить столкновение. Однако из этого не следует, что они (или мы) лучше адаптированы. Во времена экстремальных стрессов вся концепция приспособляемости, по крайней мере в дарвиновском значении, лишается смысла: как может существо адаптироваться, неважно, хорошо или плохо, к условиям, в которые оно никогда раньше не попадало за всю свою эволюционную историю? В такие моменты резко меняются “правила игры на выживание”63 (это выражение Пола Тейлора, палеонтолога лондонского Музея естественной истории). Особенности, выигрышные на протяжении многих миллионов лет, внезапно становятся фатальными (хотя по прошествии многих миллионов лет и трудно узнать, какие именно это были особенности). И это справедливо не только в отношении аммонитов и наутилусов, но также и белемнитов и кальмаров, плезиозавров и черепах, динозавров и млекопитающих.

Причина, по которой эту книгу пишет волосатое двуногое животное, а не чешуйчатое, связана скорее с невезением динозавров, нежели с каким-то особым преимуществом млекопитающих.

“Аммониты все делали правильно”, – сказал мне Лэндмен, пока мы упаковывали последние окаменелости из ручья и готовились возвращаться в Нью-Йорк. “Их молодь вела образ жизни планктона, что было просто великолепно на протяжении всего времени их существования. Разве есть способ лучше, чтобы повсюду распространять свой вид? Однако же в конце концов именно это, возможно, и привело их к гибели”.

В 1949 году двое гарвардских психологов пригласили группу студентов для участия в несложном эксперименте на восприятие: студентам показывали игральные карты и просили сразу их называть. Большинство карт были самыми обычными, но некоторые оказались изменены: в колоде имелись красная шестерка пик и черная четверка червей. Когда испытуемым показывали карты в быстром темпе, они часто не замечали этих странностей – скажем, принимали красную шестерку пик за шестерку червей, а черную четверку червей за четверку пик. Когда же темп замедлялся, студенты пытались осмыслить то, что видят. Увидев карту красных пик, одни называли ее “фиолетовой”, “коричневой” или “рыжей”, другие же были в полном замешательстве64[38].

Один студент сказал, что символы “будто выглядят перевернутыми, или что-то вроде того”. “Я вообще не могу определить, что это за масть! – воскликнул другой. – Я не понимаю, какой это цвет и пики это или червы. Теперь я даже не уверен в том, как выглядят пики! О боже!”

Психологи подытожили свои результаты в статье под названием “О восприятии несоответствия: парадигма”. Среди тех, кто счел эту работу интересной, был Томас Кун. С точки зрения самого авторитетного историка науки XX века, эксперимент был действительно хрестоматийным: он наглядно показал, как люди обрабатывают информацию, нарушающую привычный порядок вещей. Их первый порыв – загнать информацию в привычные рамки: червы, пики, крести. Признаки несоответствия игнорируются как можно дольше – красные пики кажутся “коричневыми” или “рыжими”. В момент, когда отклонение от нормы становится слишком явным, бросающимся в глаза, наступает кризис, который психологи назвали “реакцией «О боже!»”.

Эта модель, как утверждает Кун в своей фундаментальной работе “Структура научных революций”, настолько базовая, что определяет не только индивидуальное восприятие, но и целые области исследования. Данные, которые не вписываются в общепринятые положения какой-либо дисциплины, либо отметаются, либо такому несоответствию находят какое-нибудь оправдание на как можно более длительное время. Чем больше противоречий накапливается, тем более изощренными становятся их логические обоснования. “В науке, как и в эксперименте с игральными картами, новшества всегда воспринимаются с трудом”, – писал Кун65[39]. Но затем, наконец, появляется тот, кто называет-таки красные пики красными пиками. Кризис приводит к прорыву, и старая теория уступает место новой. Вот как происходят великие научные открытия или, используем известный термин Куна, “смена парадигм”.

Всю историю изучения вымираний можно описать как ряд сменяющих друг друга парадигм. Вплоть до конца XVIII века не существовало даже самого понятия вымирания. Чем больше находили странных костей – мамонтов, мегатериев, мозазавров, – тем сильнее натуралистам приходилось выкручиваться, чтобы вписать новые открытия в привычные рамки. И натуралисты выкручивались. Гигантские кости якобы принадлежали слонам, которых вынесло водой на север, или гиппопотамам, которые зачем-то отправились на запад, или неведомым китам со злобным оскалом. Когда Кювье прибыл в Париж и увидел, что моляры мастодонта никак не вписываются в привычную картину мира, – тогда и сработала “реакция «О боже!»”, заставившая ученого совершенно по-новому взглянуть на имеющиеся факты. Кювье осознал, что жизнь на планете имеет свою историю – отмеченную потерями и событиями, слишком ужасными для человеческого воображения. “Хотя мир не изменяется с изменением парадигмы, ученый после этого изменения работает в ином мире”[40], – писал об этом Кун.

В своей работе Recherches sur les ossemens fossiles de quadrupèdes Кювье перечислил десятки espèces perdues[41], и он не сомневался, что впереди ждут новые открытия. В течение нескольких десятилетий было открыто так много вымерших существ, что гипотеза, предложенная Кювье, затрещала по швам. Чтобы поспевать за пополняющейся палеонтологической летописью, количество катастроф должно было расти. “Бог его знает, сколько катастроф” потребуется, насмехался Лайель, высмеивая все эти старания66. Сам же он предлагал вообще отказаться от всех катастроф. С его – а впоследствии и Дарвина – точки зрения, вымирания были единичными событиями. Каждый исчезнувший вид постепенно угасал в одиночку, пав жертвой “борьбы за жизнь” и своих собственных недостатков, – как “менее совершенная форма жизни”.