Не знаю, заметила ли сестра Джулианна устройство жизни в этом домике. Все модульные дома были спроектированы одинаково: большая комната и две смежные с ней маленькие. Задумывалось, что это будут две спальни, но здесь во второй устроили столовую, которую мы видели сквозь открытую дверь. В единственной спальне стояла только одна широкая кровать. Если сестра Джулианна и обратила внимание на это всё и сложила два и два, то ничего не сказала. Сёстры часто встречали подобное. В стеснённых условиях, когда в одной-двух комнатах жили десять, двенадцать, пятнадцать или более человек, инцест был обычным делом. Семьи хранили свои тайны, и сёстры ничего не комментировали и не осуждали. Я понимала, что за семьдесят лет работы в Попларе они видели всё, что может случиться с человеком.

Позднее сестра сказала мне:

– Будем подыгрывать, как будто он и правда поправится. Пусть этот спектакль продолжается – бессмысленное лечение, бесполезные лекарства. Пусть думают, что врачи ему помогут. Самое важное здесь – надежда, а без надежды на будущее большинство наших пациентов умирали бы в мучениях.

Как-то раз я застала их за изучением брошюр из туристического агентства Томаса Кука. Фрэнк был в полном сознании. Говорил он медленно и тихо, но взгляд был ясным, и он казался почти оживлённым.

– Мы тут с Пег подумываем съездить отдохнуть в Канаду, когда это лечение закончится и я снова буду на ногах. Она ещё никогда не бывала за границей. Я-то был во Франции и Германии, когда мы воевали с Гитлером, и что-то в Европу больше не хочу. Но в Канаде неплохо, много воздуха. Взгляните-ка, сестра. Хороши картинки, а? Мы вот решили, что Канада нам по душе, да, Пег? Может, и останемся там, если понравится, да, Пег?

Пегги сидела на краю кровати, и глаза её сверкали от предвкушения.

– Поплывем на «Куин Мэри», – поддакнула она. – Первый класс, как щёголи.

Они рассмеялись и взялись за руки.

Мы с Пегги отвели Фрэнка в ванную. Было непросто, но у него ещё оставались силы, чтобы туда доковылять. Пегги вымыла его – он мог сам забраться в ванну, но вот вылезти оттуда уже не мог. Одетый в чистую пижаму, он сел в гостиной, разглядывая уток на обоях, пока мы с Пегги меняли постельное белье. Над кроватью висела вышивка, выполненная по-детски крупными стежками: «Бог есть любовь».

Мы обучили Пегги основам сестринского дела – как бороться с пролежнями, с болью, с тошнотой. Она схватывала на лету всё, что могло хоть как-то помочь Фрэнку. Я задала все обычные вопросы про аппетит, недомогание, стул, рвоту, головные боли и количество потребляемой жидкости и оставила их совершенно счастливых, погружённых в планирование. Они никак не могли решить: поехать в Ванкувер или к Скалистым горам?

Когда я вышла из дома, воздух вокруг был свежим, и грохот грузовых судов, кранов, грузовиков казался очень далёким. Я подумала о многочисленных силачах, неустанно трудящихся в порту, и о хрупкости человеческой жизни. Здоровье – величайший из даров Господа, а мы принимаем его как должное. Оно висит на волоске не толще паутины, и любая мелочь может разорвать этот волосок, в мгновение ока сделав сильнейших абсолютно беспомощными.

В течение шести недель Фрэнк проходил курс радиевой терапии, и дважды в неделю карета скорой помощи отвозила его в больницу. Они с Пегги трогательно восхищались тем, что новая система здравоохранения предоставляет всё это бесплатно.

– Повезло, что я заболел сейчас, а не несколько лет назад. Тогда бы я это всё не смог бы оплатить.

Они казались совершенно уверенными в том, что лечение подействует, – возможно, потому что оно было таким непростым. То, что Фрэнк слабел с каждым днём, списывали на побочные эффекты терапии, которые непременно пройдут, когда курс закончится. Все участники процесса (то есть все врачи и медсёстры – по меньшей мере тридцать человек) поддерживали иллюзию, хотя никакого официального решения на этот счёт принято не было.

Тошнота – неприятный побочный эффект облучения, и Фрэнка заранее о нём предупредили. Он считал, что слабеет и теряет вес, потому что недоедает.

– Конечно, похудеешь тут, если будешь есть как я. Да мне хоть раз нормально пообедать и не сблевать – я вмиг вес наберу, вот увидите.

Ещё одной проблемой была боль. Устранение боли – первейшая задача при уходе за умирающим. Боль загадочна, поскольку у нас нет меры для её оценки. У всех людей разный болевой порог, поэтому требуемая доза анальгетика всегда различается. Нужно соразмерять силу болеутоляющего с потребностью пациента и не допускать, чтобы боль становилась нестерпимой.

Фрэнк три раза в день получал по полграна[10] морфина. Позднее количество приёмов возросло до четырёх, а потом и до шести. Этого хватало, чтобы заглушить боль, но никак не влияло на его умственные способности. Он живо интересовался всем.

Как-то он сказал:

– Я каждое утро слышу, как приходят рыбацкие лодки. Привык рано просыпаться. Прямо вижу это всё: слепящее солнце, чёрные паруса выходят из тумана. Уж такая красота, не передать. Это надо видеть, словами не выразишь. А теперь всё моторы слушаю. На слух устричную лодку от тральщика отличаю. Я даже знаю, сколько морских судов приходит с Атлантики. Скорей бы вернуться.

Мы с Пегги хором уверили его, что теперь-то ждать осталось недолго. Он явно поправляется.

К тому моменту Пегги отказалась от всей работы и не отходила от него – разве чтобы заняться хозяйством. Она часами ему читала. Фрэнк так и не выучился писать, а читал медленно и неуверенно.

– Учился я всегда так себе, но Пег у нас образованная. Так люблю, когда она читает. Голос у неё прелесть.

Так Пегги познакомила его с полдюжиной романов Диккенса – она читала и вместе с тем следила за каждым его движением, каждой переменой настроения. Она примечала всё и закрывала книгу, едва почуяв, что её любимый устал или ему неудобно. Пегги быстрее него самого догадывалась, что ему нужно.

В каждом углу, в каждой скважине, в каждой трещинке этого дома жила любовь. Мы ощущали её, как только входили, она была настолько осязаема, что её как будто можно было коснуться. Если и есть что-то, что для умирающего важнее облегчения боли, то это любовь. Позднее, когда я служила старшей палатной медсестрой в больнице Марии Кюри в Хэмпстеде, я видела, как в одиночестве умирают нелюбимые, не нужные никому люди. В жизни нет ничего более трагичного. А для медицинского персонала это самые безнадёжные случаи.

Любовь заставляла Пегги петь Фрэнку по вечерам – старые шлягеры, а также народные песни и гимны из их детства. Любовь заставляла её двигать кровать, чтобы он видел мачты и трубы кораблей, входящих в доки. Любовь подсказывала ей, кого из посетителей принимать, а кому отказывать. Брат с сестрой стали ещё ближе. Они всегда были плотью от плоти друг друга – теперь слились и их души. Всё это время Пегги вела себя так, будто он скоро выздоровеет. Если она и плакала в кухне наедине, он этого никогда не видел.