Меня удивил Фрэнк. Мы только что закончили обтирания (у него уже не было сил добраться до ванной), и он попросил Пегги принести грелку и попить чего-нибудь горячего. Услышав, как закрылась дверь, он сказал:

– Сестра, обещайте, что не скажете Пегги ни слова. Она не переживёт. Обещайте.

Я в тот момент складывала вещи в сумку, стоя к нему спиной. Услышав его слова, я замерла не дыша. Надо было ответить, но я словно лишилась голоса.

– Обещайте прямо сейчас.

– О чём вы? – спросила я наконец. Мне пришлось повернуться. Он смотрел прямо на меня; запавшие глаза ярко сияли.

– Я о том, что уже не выздоровею и не хочу, чтобы Пегги знала об этом раньше времени.

– Но, Фрэнк, с чего вы взяли, что не поправитесь? Терапия заканчивается на следующей неделе, а потом вам станет лучше.

Я ненавидела сама себя за это жалкое враньё. Мне было стыдно. Почему мы так поступаем? Говорят, что в Индии человек сам предсказывает собственную смерть, прощается с родными, уходит в святое место и там кончается. А мы даже не можем сказать правду умирающему и притворяемся, и я такая же лгунья, как и все остальные.

Он не сказал ни слова, просто молча опустил тяжёлые веки. Мы услышали, как открывается кухонная дверь, и он с усилием прошептал:

– Обещайте. Обещайте, что не скажете ей.

– Обещаю, Фрэнк, – прошептала я.

Он облёгченно вздохнул.

– Спасибо, – хрипло сказал он. – Спасибо, теперь я буду спать спокойно.

Радиевая терапия ненадолго приостановила рост злокачественной опухоли, но лечение нельзя было продолжать долее шести недель, так как из-за этого страдали остальные органы. Когда курс закончился, Фрэнку стремительно стало хуже. Боли усилились, и дозу морфина повысили сначала до одного, а потом и до двух гранов каждые четыре часа. Он почти не ел, и Пегги сидела рядом с ним и кормила его мягкой пищей с ложечки.

– Ну давай, Фрэнк, милый, ещё один кусочек, надо же тебе сил набраться.

Он кивал и пытался проглотить. Сестра мыла и брила его, переворачивала, чистила ему зубы и промывала глаза. Она убирала его мочу и стул и содержала его в чистоте и удобстве, и всё это – напевая его любимые песни. Он больше не разглядывал туристические брошюры, и у него не было ни сил, ни желания слушать Диккенса, но ему, казалось, нравилось её пение. Он уже почти не разговаривал и пребывал в полубессознательном состоянии.

Фрэнк понемногу ускользал в ту загадочную пограничную зону между жизнью и смертью, и в это время человеку нужны лишь покой, отдых и приятные звуки. Как-то раз, когда я была у них дома, он долго глядел на Пегги, будто не узнавая её, и вдруг отчетливо произнёс:

– Пегги, моя первая любовь, единственная моя любовь, всегда рядом, всегда со мной.

Он улыбнулся и вновь потерял сознание.

Умирающему прежде всего нужно, чтобы кто-то был рядом. В больницах об этом знали, и, когда я проходила обучение, никто не умирал в одиночестве. Как бы ни был занят персонал, как бы мало ни было рук, медсестру всегда посылали посидеть с безнадёжным пациентом, чтобы подержать его за руку, погладить по лбу, прошептать что-нибудь.

К ним относились с заботой и даже благоговением.

Я совершенно не согласна с идеей, что сидеть с людьми без сознания не обязательно, – якобы они ничего не чувствуют. Мой многолетний опыт показывает, что так называемое состояние забытья не означает полного отсутствия. Скорее можно сказать, что человек присутствует, просто на уровне, который находится вне нашего поля зрения.

Пегги это понимала, и в последние недели жизни Фрэнка она каким-то неясным для нас образом общалась с ним на этом недоступном нам уровне.

Как-то раз, когда я уходила, она сказала:

– Ну, теперь уж недолго. Я за нас обоих порадуюсь, когда всё закончится.

Она не казалась печальной. Напротив, на лице её читалась обычная безмятежность. Но теперь мы уже не притворялись друг перед другом.

– Как долго вы знали, что он умрёт? – спросила я.

– Как долго? Ну не знаю. Да давно уж. Когда врач послал его в больницу сдавать анализы, тогда и поняла.

– Так вы знали всё это время и никак не выдали себя?

Пегги не ответила и просто молча улыбалась, стоя на пороге.

– Но как вы догадались? – спросила я.

– Да что тут догадываться. Просто поняла, и всё, будто кто-то мне сказал. Мы с Фрэнком так были счастливы, как мало кому суждено. Мы больше, чем брат с сестрой, больше, чем муж с женой. Так как же мне не знать, когда его не станет?

Она улыбнулась и помахала проходящему мимо соседу:

– Да-да, он прекрасно себя чувствует, спасибо! Ещё немного, и встанет на ноги.

Последний вечер его жизни наступил неожиданно скоро. Плох тот профессионал, что берётся предсказать день смерти. Молодые могут скончаться вдруг, внезапно, а хрупкие старики, от которых не ждёшь, что они протянут ещё ночь, способны жить в таком состоянии неделями.

Как-то в конце лета я шла к их дому. Вечер был восхитительный – река серебрилась в лучах солнца, а стены домов в этом свете казались мраморно-розовыми.

Пегги встретила меня со словами:

– Он изменился, сестра. Где-то час назад. Всё по-другому.

Она была права. Фрэнк лежал без движения. Не похоже было, чтобы он испытывал боль или неудобство. За всю свою жизнь я не видела, чтобы человек умирал в беспокойном состоянии. Все мы слышали про «смертельную агонию», но я её никогда не наблюдала.

Дыхание Фрэнка стало другим: медленным и глубоким. Я посчитала вдохи – всего шесть в минуту. Кожа вокруг губ, носа и ушей слегка посинела. Глаза его оставались открыты, но ничего не видели. Пегги крепко сжала его руку, погладила его по лбу и склонилась к нему с шёпотом:

– Я здесь, Фрэнк, всё хорошо, милый, я рядом.

Казалось, что он без сознания, но я увидела, как шевельнулась его рука, когда он ответил на её пожатие. Что это значит – быть без сознания? Уверена, он понимал, что она тут. Возможно, он даже слышал её и различал, что она говорит. Я ощупала его нос, уши, ступни – они были довольно холодными. Проверила пульс – всего двадцать ударов в минуту.

– Я побуду здесь с вами, – прошептала я. – Посижу у окна.

Она кивнула. Я присела, разглядывая их. Пегги выглядела совершенно спокойной и не казалась опечаленной или даже встревоженной. Она предельно сконцентрировалась на умирающем. Она была с ним в момент смерти – так же, как была с ним всю жизнь.

Частота его дыхания снизилась до четырёх вдохов в минуту, и кисть ослабла. Я вновь посчитала пульс – всего восемь-десять ударов. Я опять села, а Пегги продолжала гладить его лицо и руки. Тикали часы. Так прошла четверть часа. Фрэнк сделал глубокий вдох, и воздух с хрипом прошёл через его измученное горло. Изо рта вытекло немного жидкости и попало на подушку. Глаза его были ещё открыты, но уже начали подёргиваться белой плёнкой.