– Кажется, он умер, – прошептала Пегги.

– Да. Давайте подождём ещё минуту.

Она продолжала неподвижно сидеть у тела, как вдруг, через две минуты, Фрэнк ещё раз судорожно втянул воздух. Мы засекли ещё пять минут, но больше он не дышал. Пульса или биения сердца мне нащупать не удалось.

– В твои руки, Господи, предаю дух его, – вдруг сказала Пегги, вслед за чем стала читать «Отче наш». Я присоединилась.

Мы встали и привели в порядок тело покойного. Мы закрыли ему глаза. Рот его постоянно открывался, и мы подвязали ему челюсть – когда окоченение возьмёт своё, повязку можно будет снять. Нам пришлось поменять постельное бельё, поскольку в момент смерти кишечник и мочевой пузырь опорожнились.

Мы обмыли его, и я сказала:

– Оденем его в рубашку задом наперёд. Потом вам принесут саван.

– У меня есть саван, – ответила Пегги. – Уже несколько недель. Я же не могла его так оставить.

Она принесла стул и достала из шкафчика над счётчиком коробку, в которой хранился саван. Мы одели Фрэнка. Я спросила: стоит ли мне позвонить гробовщикам? Она поблагодарила и сказала, что будет очень признательна.

– Только попросите их прийти завтра утром, не раньше, хорошо?

Это было совершенно естественно. В те дни покойные зачастую оставались в доме ещё день-два в знак уважения со стороны живых. Родственники и соседи заходили «отдать последние почести».

Всё это время Пегги была совершенно спокойной. Ни лицо её, ни голос не выдавали горе. В ней чувствовалось нечто нереальное. Я оставила её, преисполненная уважения.

Когда я уже выходила, Пегги попросила:

– Если увидите соседей или ещё кого-нибудь, не говорите, что Фрэнк умер, ладно? Я завтра скажу. Хочу сообщить сама.

– Разумеется, – уверила я её, хотя мне следовало доложить об этом в Ноннатус-Хаус.

Она явно успокоилась.

– Ну хорошо. Это ж только соседи. Не хочу, чтобы они знали. Пусть завтра заходят. Но не сегодня.

Мы улыбнулись друг другу, и я пожала ей руку. Сегодня никто не придёт – ни гробовщики, ни соседи. Она останется наедине с мыслями и воспоминаниями. Может, оставить снотворного?

Пегги на секунду задумалась. Да, хорошая идея. Я открыла сумку и протянула ей пару таблеток сонерила.

Когда я ушла, Пегги заперла дверь. Несколько часов она просидела на краю постели, не отводя глаз от Фрэнка, мысленно перебирая в памяти их жизнь. Счастье её было полным и совершенным, она всегда это понимала и теперь не собиралась с ним расставаться.

Она пододвинула стул, вновь заглянула в тот же шкафчик и вытащила из него ещё две коробки.

Из большой она достала белый саван и надела его, аккуратно завязав ленточки на спине, а из маленькой – пятнадцать гранов морфина, к которым добавила две таблетки снотворного. Она взяла бутылку бренди и стакан, проглотила все лекарства, после чего продолжила пить, пока не начала валиться с ног.

Когда наутро пришли гробовщики, им никто не открыл. Они выбили окно и нашли её мёртвой, обнимающей Фрэнка.

Преподобный Торнтон Эпплби-Торнтон в течение двадцати пяти лет служил миссонером в Сьерра-Леоне. Полугодовой отпуск он провёл в Англии и в основном – в семейном доме Эпплби-Торнтонов в Херефордшире. Жизнь там порой была непроста – его отец, девяностолетний вдовец, за которым приглядывали две местные леди, был отставным полковником индийской армии и никогда не понимал духовных устремлений сына. На самом деле он презирал его, презирал всю эту слабость и втайне стыдился подобного отпрыска. «Единственный сын, – ворчал он, – мог бы быть настоящим мужчиной, а не бабой в ошейнике с вечными проповедями и беспрестанной вознёй с проклятыми туземцами».

«Да всыпать этим дикарям, и всех делов, – бушевал он обычно. – Они только одно и понимают!»

Тогда его сын решил, что, возможно, пришла пора навестить двоюродного брата, Джека, который проживал на своей ферме в Дорсете, но Джек как раз вышел в отставку и перебрался на юг Франции, оставив ферму своему сыну, Кортни. Но Торнтону, говорилось в письме, безусловно, будут рады на ферме, особенно если он согласует свой визит с плотным расписанием Фионы в конной школе, которую они только что открыли. Прожив на ферме неделю, преподобный Эпплби-Торнтон убедился, что радости верховой езды не для него. Хозяева меж тем решили, что бедный старикан на самом деле – редкостный зануда и его не стоит представлять своим знакомым; возможно, ему и правда самое место в Африке.

Поэтому он отправился навещать своих старых школьных приятелей и студентов из теологического колледжа. Они с удовольствием приняли его, но, увы, после обсуждения воспоминаний тридцати-сорокалетней давности оказалось, что больше им сказать друг другу нечего.

Возможно, стоит провести пару недель в Брайтлингси – или его теперь зовут Брайтоном? Там оказалось недурно, и морской бриз был весьма приятен, но, наблюдая за течением жизни, преподобный был вынужден признать, что столько времени провёл в Африке и столько сил отдал миссии, что окончательно утратил связь с Англией. Ожидая увидеть манеры, обычаи и наряды 1920-х годов, он был потрясён переменами.

Эпплби-Торнтон был холостяком – и не по своему выбору, как он спешил уточнить. Он восхищался прекрасным полом, буквально преклонялся перед ним и мечтал о поддержке и утешении, которые мог бы подарить священный союз с любящей женой, как у его более удачливых друзей и коллег; но идеал ему так и не встретился. Правда заключалась в том, что преподобный был по сути своей однолюбом, и единственная дама в жизни, которой он увлёкся, оказалась, к сожалению, монахиней. Он никогда не говорил с ней, за исключением сакраментальной фразы «Вот плоть Христова», сопровождающей передачу просфоры; но в сердце своём воздвиг ей алтарь, и, когда её перевели в другую миссию, он продолжал о ней помнить. «Но всё это было так давно», – размышлял он, разглядывая полуголых юношей и девушек, фланирующих по брайтонскому пляжу. Времена переменились. Возможно, он сам отстал от жизни?

Он вытащил из кармана письмо. Один из его старых приятелей по теологическому колледжу теперь стал главой церкви Всех Святых в Попларе. В письме говорилось, что он будет счастлив видеть старого друга и показать ему приход. Уложатся ли они в две недели?

Так преподобный Торнтон Эпплби-Торнтон оказался в Попларе в те времена, о которых я сейчас пишу. Поскольку в миссии в Сьерра-Леоне планировали открыть акушерскую практику, настоятель предложил старому другу ознакомиться с работой ордена сестёр Святого Раймонда Нонната. Такое приглашение не следовало игнорировать. Затем настоятель связался с сестрой Джулианной, и они договорились, что знакомство с нашей работой начнётся на следующий день, с визитов к некоторым нашим пациентам.

Эпплби-Торнтон пришёл на обед в Ноннатус-Хаус. В тот день за столом нас собралось около двенадцати человек. Мы привыкли к гостям за обедом: чаще всего это были священнослужители, а иногда – миссионеры в отставке. Визит преподобного внёс разнообразие. Наш сегодняшний посетитель оказался высоким благообразным человеком лет пятидесяти. Он был хорош собой, с тонкими, слегка заострёнными чертами лица и изящными губами, белоснежной шевелюрой и смуглой кожей. Его худоба, как я подумала, наверняка была вызвана неоднократными приступами дизентерии и других кишечных инфекций. Он от души поел бараньего рагу авторства миссис Би, нашей поварихи, и многословно поблагодарил её за доставленное наслаждение. Голос у него был низкий и приветливый, и он смотрел на собравшихся за столом добродушно и понимающе. Когда он заговаривал с кем-то, то полностью концентрировался на собеседнике, и казалось, что он видит вас насквозь.