Харрис, вспоминая свой отъезд в Лос-Анджелес, говорит: «[Кубрик] записывал для меня советы, как для ребенка, которого он собирает в школу. “Не давай никому себя заставить заранее готовить монтажный лист” – вот был один из главных его советов. Он говорил: “На съемочной площадке творится волшебство; нет ничего позорного в том, чтобы не знать, что ты хочешь получить в итоге…” Если не будешь начеку, то на тебя начнут давить и убеждать, что с тобой что-то не так, если у тебя нет четкого представления о том, с какого плана снимать какую сцену и куда поставить камеру. Стэнли говорил: “Лучше всего можно раскрыть свою стратегию через сцены диалогов. Нужно, чтобы актеры тоже вносили свой вклад. Никогда нельзя ставить их в такое положение, при котором им указывают, что нужно делать”»[108].

* * *

В дальнейшем Харрис снял целый ряд необычных, интригующих фильмов. В их числе завершающийся атомным взрывом триллер о холодной войне «Случай с Бедфордом» (1965), не поддающаяся описанию в привычных терминах эротическая сказка «Кто-то зовет это любовью» (1973) и «Полицейский» (1988) – щекочущая нервы экранизация книги Джеймса Эллроя с Джеймсом Вудсом в главной роли.

Фильм «Доктор Стрейнджлав» вырос из проведенного Кубриком глубокого исследования темы ядерной войны. Настоящим пророком радиоактивного Армагеддона и главным прототипом самого доктора Стрейнджлава для него был Герман Кан, ученый-теоретик из корпорации RAND, «мозгового центра», в котором ученые занимались тем, что в неофициальной атмосфере, за чашечкой чая размышляли о немыслимом. Кан, который часто обсуждал эту тему с представителями как военных, так и гражданских ведомств, предупреждал, что «ядерная война – это непосредственная угроза», и добавлял: «Готовьтесь принять удар, дать отпор и выжить». В книге «О термоядерной войне» (1960), которую Кубрик прочел не менее трех раз, содержались сформулированные пугающе бесстрастным тоном выводы о постапокалиптическом будущем. Например, в таблице номер 3, озаглавленной как «Катастрофические, но предсказуемые варианты последствия войны», приводились такие данные: «2 миллиона погибших = экономическое восстановление 1 год; 10 миллионов = 5 лет; 20 миллионов = 10 лет; 80 миллионов = 50 лет; 160 миллионов = 100 лет». Даже если советские бомбы будут сброшены на пятьдесят крупных городов США, подчеркивал Кан, их можно будет за десять лет полностью восстановить «вместе со всеми трущобами, и даже парочку лишних можно будет построить», добавлял он шутливо[109]. Веселость эта, впрочем, была напускной, поскольку Кан умалчивал о разрушительных долгосрочных последствиях излучения.

Кан был по любым стандартам личностью неординарной. Шарон Гамари-Тебризи, биограф Кана, описывает его как человека «жизнерадостного и снисходительного. Он был обаятельно эксцентричным: безобразно толстый, говорил он невнятно, запинаясь и пыхтя; временами его настигали приступы нарколепсии, но зато, проснувшись, он болтал без умолку». Кан, большой любитель поговорить с кем угодно и о чем угодно, жаждал выяснить, что стоит за движением пацифистов. В 1968 году он сказал репортеру: «Мне нравятся хиппи. Я уже был в Эсалене. Пару раз принимал ЛСД. В некотором роде я бы даже не прочь присоединиться к ним»[110].

Он не боялся даже показаться сумасшедшим. «Мы в Гудзоновском институте (еще один аналитический центр, в котором работал Кан) гордимся тем, что о нас говорят, будто мы стоим где-то на полпути между дерзостью и манией величия», – шутил он. Кан считал, что «к невыносимо катастрофическим идеям вполне допустимо относиться легкомысленно», – пишет Гамари-Тебризи.[111] Именно такой подход и выбрал Кубрик. Кубрики несколько раз ужинали с Каном и были очень впечатлены остроумным толстяком-ученым.

После выхода фильма Кубрика репортеры газеты Daily Mail назвали Кана «настоящий доктор Стрейнджлав», и они не сильно ошиблись. Стрейнджлав, как и Кан, балансирует на грани между безумной фанатичностью и проницательностью в стратегических играх. Он почти слово в слово цитирует Кана, когда после запуска Машины Судного дня спрашивает: «Будут ли выжившие завидовать мертвым?» Кан, со своей стороны, услышав, что Стрейнджлав был списан с него, начал донимать режиссера требованиями выплатить ему гонорар. («Это так не работает», – ответил ему Кубрик.)[112]

Кан затронул одну из главных струн в сердце Кубрика, ставшую для него чем-то вроде навязчивой идеи: мотив размытой линии между гениальностью и безумием. Сам того не желая, Кан касается ключевой темы эпохи Просвещения: вопроса о том, что случится, если разум выйдет из-под контроля. Он говорит, как какой-нибудь персонаж из книги Свифта, мечта которого о рациональном контроле вдруг начинает казаться безумием. И все же Кан кое в чем был прав, поскольку его мышление отражало параноидальную реальность времен холодной войны. Как говорил Кан, Советы могут решиться атаковать нас из-за опасения, что наша стратегическая уязвимость будет искушать нас ударить по ним первыми. Но если бы мы сказали, что рассматриваем возможность нанесения первого удара и думаем, что сможем пережить ядерную войну, мы бы выглядели скорее сильными, чем слабыми, поэтому вероятность войны была бы меньшей. Такова была замысловатая логика Кана. Администрация Кеннеди действительно разрабатывала планы нанесения первого удара, и глава Стратегического командования ВВС генерал Томас Пауэр однажды сердито заявил: «Если всеобщая атомная война неизбежна, то США должны нанести удар первыми»[113].

Смелое парадоксальное мышление Кана и очаровывало, и пугало Кубрика. Он знал, что жизнь – это не игра в войну. «Люди, которые придумывают эти сценарии войны, на самом деле не так изобретательны, как какой-нибудь великий писатель или как реальная жизнь, – говорил Кубрик Бернштейну. – Герман Кан – гений, но его сценарии читаются не так, как произведения талантливого романиста»[114].

В своей книге «О термоядерной войне» Кан выступал против идеи Машины Судного дня, которая, угрожая всемирным разрушением, должна была тем самым удерживать людей от нанесения первого ядерного удара. (Совершенно верно, Машина Судного дня была серьезной идеей, а не просто фантазией Кубрика: в феврале 1950 года физик-ядерщик Лео Сцилард выступил с заявлением, что советские или американские ученые могут создать водородную бомбу с кобальтовой оболочкой, способную уничтожить все живое на Земле.)[115] Но Кан не предвидел той особой опасности Машины Судного дня, которая подчеркивается в фильме: что безумие в сочетании с ошибкой, вызванной человеческим фактором, может привести к концу света.