— Дурная ты, птичка, — Генрих недовольно качает головой, — и неуемная.

— Ага, птичка-дятел — это как раз про меня, — радостно отшучивается Агата, — мистер Пейтон бы наверняка согласился. Генри, забери рюкзак, у меня рука устала.

Генрих забирает, но откладывает любопытство в сторону. Заглянуть можно и потом. А сейчас Агата смотрит на него пытливым взглядом.

— Так что, насколько хватит?

В какой раз она спрашивает?

— Растяну на четыре-пять дней, — обещает Генрих, разглядывая это непутевое создание, которое каким-то чертом занесло в Святую Стражу, — тебе хватит этого времени, чтобы выяснить ответы на свои вопросы?

— Да, думаю, да, — Агата деловито кивает, — Генри, а если тебе еды не хватит?

— Я задумаю гнусное соблазнение какой-нибудь монашки, и ты это сразу увидишь и поймешь, что все плохо и времени нет?

— Обязательно соблазнение? — девчонка морщится.

— Могу задумать убийство. Мучительное, — буднично пожимает плечами Генрих, — так тебе будет лучше, птичка?

— Н-нет, пожалуй, — Агата качает головой, а потом вздыхает, — Генри, я очень устала, смертный мир жутко давит. Можешь вернуть ключи?

Занятный вопрос. Будто она в нем сомневается.

Генрих протягивает вперед раскрытую ладонь с двумя её ключами. Девушка тянется к ним, а он ловит ее пальцы своими.

Глупая. Ну это ж самый простой трюк.

А она замирает, купая его в коричном тепле своих глаз.

— Буду очень ждать нашей следующей встречи, Агата Виндроуз, — улыбается Генрих.

То, что он ждет ее, чтобы поймать эту птичку в свои лапы уже насовсем — он проговаривает про себя.

Он хочет этого потому, что в аду Агате не место, а выходов из этой ситуации не существует.

А еще потому, что ему просто этого хочется.

В конце концов, соблазнить девушку, которой очень дорожит святоша Миллер, будет маленькой, но очень приятной местью.

Агата вытягивает пальцы из ладони Генриха, он не препятствует. Он еще все успеет.

Девушка чуть встряхивается, будто сбрасывая с себя наваждение, и оглядывается. Генрих занес ее на крышу дома, относительно невысокого среди местных многоэтажек, но для того, чтобы воспользоваться ключом, ей нужна дверь с замочной скважиной, а такие наверняка найдутся только внизу. И можно было бы сосредоточиться, провалиться вниз, в квартирку кого-нибудь из смертных, ведь, по сути, для них и Генрих, и Агата сейчас были бесплотными духами, но это всегда ходило на грани с риском. Кто его знает, что ты можешь увидеть из того, что тебе видеть не полагалось. Проще было слететь вниз, пара минут, дай Бог, два десятка взмаха крыльев.

— Ну что, спустить тебя? — тоном джентльмена интересуется Генрих. Он ведь знает, что крылья в смертном мире призывать тяжелее. Ну и лишний раз потискать девчонку он не откажется ни в коем случае.

Агата задумчиво смотрит на него и качает головой. Кажется, она догадывается об истинной стороне его мотивации.

— Да нет, я сама справлюсь, — отзывается девушка и чуть прикрывает глаза, сжимая ладони вместе, будто для молитвы. Да, кажется, это упрощает… Но удлиняет процесс призыва крыльев. Имей Генрих намерение эту дурочку употребить в качестве десерта — он бы успел ее поймать до того, как крылья за ее спиной обрели бы плотность.

Генрих шагает к ней, опускает ладонь на плечо, заставляет замереть. Касается ладонью плотных перьев. Для нее это весьма ощутимое прикосновение, ведь крылья — часть ее души сейчас.

И все-таки грешница. Он было подумал, что девочка — серафим, не меньше, уж больно быстро она очнулась от его яда. Без небесной благодати в крови это было бы сделать сложно, но… Но серафимы, архангелы — эти все сплошь белокрылые.

Крылья Агаты — серые, будто покрытые пылью, а на спине, у лопаток, — множество мелких черных перьев. Лежат плотно друг к дружке, будто черная туча на сером небе. Серьезно, однако.

— Что ты такого натворила? — с интересом уточняет Генрих, и его накрывает плотным водоворотом чувств, поднявшихся в душе у девушки. Страх, стыд, неприязнь. Не к нему — к прошлому. Даже любопытно стало, что скрывает в своей душе эта дурочка. У него-то, когда еще были такие вот крылья, “подаренные небесами”, серых перьев почти не было. Умирал он на виселице. И за дело.

— Не важно, — Агата чуть встряхивает крылом, отталкивая ладонь Генриха. А он лишь перекладывает руки на ее плечи и ободряюще их сжимает.

— Не нервничай, птичка, душу сапогами топтать не буду, — с усмешкой и чуть успокаивающим тоном замечает он. — Я ведь знаю, что среди ангелов восьмого слоя святых не найдешь и с лупой. Это же не умаляет того, что ты для меня сделала.

От Агаты впервые чувствуется тепло. Не любопытство и доброжелательность, а именно тепло. Так бывает, когда отодвигаешь плечом в сторону чужие страхи.

И все-таки изъяны есть в каждой душе. Генрих и так это знал — он ведь знает, насколько не подходят святоше Миллеру его белые крылышки, но сейчас получает лишнее доказательство. Даже светлой и сочувствующей Агате Виндроуз есть что скрывать и есть чего стыдиться.

— Ну так что, полетаем напоследок, птичка? — свои крылья Генрих материализует без особых усилий. Он по ним скучал там на кресте. Они настолько его, что даже странно, что когда-то он был без них. Все-таки некоторые вещи неизменны и иной раз кажутся так и вовсе предрешенными. Такие, например, что Генрих Хартман — исчадие ада.

Агата даже не пытается отказаться от полета, ведется на предложение Генриха как девчонка, взлетая вслед за ним — наверняка в Лимбе крыльями пользуется “только по делу” и никогда для того, чтобы просто получить удовольствия от высоты и стремительного полета.

Делить полет Генриху раньше было не с кем. Метку в виде крыльев исчадия ада он получил почти перед самым распятием, да и в принципе редко кому удавалось выпить душу Орудия Небес. Он не искал этой метки, он просто мстил самым жестоким из доступных ему методов. А крылья — крылья пригодились, конечно.

То, что было в Чистилище, — оно было, но сейчас это и вспоминать не хочется. Кажется, это было целую вечность назад.

Но делил полет с кем-то Генрих впервые. И Агата Виндроуз для этого — подходящий кандидат. В самый раз для того, чтобы дать ей фору секунд в пять, а потом в четыре взмаха крыльев набрать