Марья обернулась. Шаман и его прислужник окаменели от изумления. Княгиня Анна пала на колени. Девушка пыталась ее поднять, но княгиня лобзала полу ее шубы и шептала, путая русские и остяцкие слова:

– Вижу, что ты есть царица… Великие шайтаны тебе повинуются…

Весть о том, что невеста Белого царя заставила двигаться и говорить Медного Гуся, разнеслась быстрее, чем Марья и княгиня Анна спустились с Белогорской горы. Остяки падали в снег, едва завидев царицу, не смея поднять на нее взгляд и дрожа от страха. Даже казаки, услышав о чуде, поглядывали на государыню с трепетным изумлением. Дядя Александр, которому Марья поведала о том, что на самом деле произошло близ белогорского святилища, громко расхохотался. Боевые походные часы были ему не в диковинку, но вот их появлению в остяцкой земле он поразился безмерно и спрашивал, точно ли немецкого дела вещь и похожа ли на ту, что стояла в кремлевском тереме. Петр Албычев и Черкас Рукин, как оказалось, никогда не видели часов. Им долго пришлось растолковывать, как они устроены и зачем нужны. Зато появлению немецкой диковинки в Белогорье они нисколько не удивились. Сын боярский заметил:

– Государыня, иноземные корабли давно пытаются пройти из Студеного моря в Обь. Не зная пути, они садятся на мель или гибнут во льдах. Видел я в устье Оби остов корабля, который в три раза больше нашего коча. Все железо и медь растащили самоеды, остался один колокол, который они не смогли унести из-за тяжести. Мы привезли корабельный колокол в Тобольск, и литовские люди определили, что надпись на нем сделана на голландском языке. Много иноземных вещей можно выменять у самоедов на берегу Студеного моря.

– Шо напророчил Медный Гусь, государыня? – спросил Черкас Рукин.

– Не знаю. Хвост только распустил и прохрипел полдень. Вот и все пророчество!

– Остяки теперь думают, что ты великая кудесница, – сказал Петр Албычев. – Может, предскажешь нашу судьбу, государыня? Вернемся мы из похода на тунгусов али нет?

Марья горько вздохнула:

– Что я могу предсказать, когда даже собственной судьбы не ведаю!

В Тобольск весна приходила гораздо позже, чем в родные для ссыльных места. Зато сибирская весна была дружной и стремительной. Враз потеплело, снег растаял сначала на буграх, а потом в низинах. Потекли бурные ручьи. Тобол и Иртыш вскрылись, начался ледоход. Марья смотрела из острога на бесконечные вереницы льдин, плывших вниз по реке, а ночью вздрагивала от грохота и скрежета, которыми сопровождалось их столкновение.

Едва реки очистились от льда, отряд Петра Албычева и Черкаса Рукина, состоявший из казаков и остяков, собрался в поход на тунгусов. Отряд провожали всем острогом. Прощаясь с сыном боярским, тетка всхлипывала, пряча мокрые глаза от подозрительного мужа. Не только она горевала об отъезде Албычева. С полдюжины посадских баб зарыдали во весь голос, когда сын боярский взошел на коч. За ним вели подьячего Сукина, заранее распростившегося с жизнью. Не думал Костяные Уши, что его отправят к тунгусам. Подьячего привели прямо из застенка, где его держали по приказу воеводы.

Марья старалась не показывать своих чувств, но и ей было очень грустно. Нечасто она видела Албычева, разве что во время поездки к Белогорью, за которую князь Куракин едва не велел заковать сына боярского в железо и смилостивился только потому, что не нашел лучшего предводителя для похода на тунгусов. И все же что-то неуловимое связывало ее с сыном боярским. Оттого и вскипало сердце, когда она слышала голосивших посадских баб, прощавшихся с Албычевым. Еще было досадно, что неустрашимый воин не осмелился подойти к государыне. С дядей Александром он прощался долго, обнимал приятеля, хлопал его по плечам и спине, а дядя чуть не плакал, провожая товарища в дальний поход и досадуя, что он сам остается в остроге. А вот Марье сын боярский только поклонился издали, приложив руку к сердцу, защищенному пластинами панциря. Кочи отплыли и вскоре над рекой послышалась песня, сопровождаемая ударами весел о воду. Кочи плыли вдоль залитого половодьем Княжего луга, становясь все меньше и меньше. Все тише и тише становилась доносившаяся издали песня, а потом и кочи, и звуки песни слились с водной гладью.

После отъезда закадычного дружка Александр Желябужский совсем заскучал. Не с кем было погулять и порыбачить. Со старшим братом не перекинешься веселой шуткой, сразу заведет длинное нравоучение, подкрепляя его изречениями святых отцов церкви. От тоски Александр вновь стал захаживать в тобольский кабак, где нашел себе нового дружка. Звали его Еремкой Савиным, художеством он был морской плотник, присланный из Архангельска по кочевому делу. До Тобольска он добрался морским ходом через Мангазею. При первом знакомстве Александр спросил:

– Из поморов будешь?

– Поморы на море, а мы губяне с Кандалакшеской губы, – гордо ответил Еремка.

Губянин щедро угощал дворянского сына, что весьма способствовало укреплению их быстро установившейся дружбы. Денег у него куры не клевали. На завистливые расспросы дворянского сына, откуда монеты, Еремка пространно объяснял, что губяне каждый год ходят морем в Берген и покупают у норвежских людей селедку. Выходит гораздо выгоднее, чем ловить самим. Улов раз на раз не приходится, а на рыбном базаре в Бергене дело верное, только выбирай. Отоварившись в Бергене, губяне перепродавали селедку в Архангельском городе, откуда купцы везли обозы с мороженой рыбой в Москву на радость простому народу. Архангельские купцы втрое наживаются на селедке, но и губяне не остаются внакладе. С той норвежской торговли многие поднялись и оправились. Когда Александр поведал об этом старшему брату, Иван Желябужский произнес желчное нравоучение:

– Воистину мир перевернулся! У кандалакшского губянина, который суть черносошный мужик, водится денежка, а сын московского дворянина состоит при нем в прихлебателях! Ты бы, Алексашка, не якшался с подлыми людишками, помня дворянскую честь!

Несмотря на предостережения брата, Александр Желябужский продолжал ходить в кабак и угощаться от щедрот губянина, не брезгуя его подлой породой. Однажды он пожаловался приятелю на отчаянное безденежье. Губянин усмехнулся:

– Под лежачий камень вода не течет! Пошто лежишь на печи в Тобольске? Поищи счастье в Лукоморье, где стоит златокипящая Мангазея!

Александру не впервые доводилось слышать о привольной жизни в златокипящей Мангазее, где полгода день и полгода ночь. Еще до похода на тунгусов Петр Албычев повествовал чудеса об остроге на реке Таз. Кабацкие завсегдатаи также с горящими глазами рассказывали об этом притонном месте. По словам губянина, в златокипящую Мангазею приезжает великое множество двинян, мезенцев, пинежан, устюжан и промышленников из других поморских городов и посадов. В Мангазею попадали морским ходом, который называли старым, потому что поморы открыли дорогу в Сибирь задолго до Ермака. Путь шел морем из устья Двины на Канин нос, на Тресковую, на два острова, что у Верендеевских мелей, через узкий Югорский шар на Карскую губу. Старый морской ход был для отчаянных смельчаков, которые, поговорив с товарищами и помолясь Богу, выходили в море, презирая опасности. Большую часть года Студеное море пребывало скованным толстыми льдами, таявшими летом на самое короткое время. Поморские парусные ладьи хорошо ходили только при попутном ветре, которого приходилось долго дожидаться. Страшные бури топили суда, навсегда уносили их в открытое море или выкидывали на берег. Однако коварству северной природы поморы противопоставляли хорошее знание местности.