– Иди-иди, умник, – приговаривает он. – Шевели копытами.

Он ведет меня через улицу под светом луны, сияющей над нами, как уличный фонарь, в парк напротив нашего дома. Все, что я чувствую, – запах лосьона после бритья от Лайла. Все, что я слышу, – звук наших шагов и стрекот цикад, потирающих свои лапки, будто они тоже взволнованы от напряжения, висящего в воздухе; потирающих лапки, как Лайл потирает руки перед полуфиналом «Илз».

– Что за хренотень на тебя нашла, Илай? – спрашивает он, подталкивая меня через овал нескошеной травы на крикетной площадке. Я продолжаю брыкаться, и высокая травка «паспалум», похожая на черный мех, набивается мне в штанины. Он ведет меня к центру поля для крикета и там отпускает. Он расхаживает взад-вперед, поправляя пряжку на поясе, вдыхая, выдыхая. На нем кремовые брюки и голубая хлопковая футболка с белым кораблем, идущим под всеми парусами.

Только не плакать, Илай. Не плачь. Не плачь. Черт! Ты тряпка, Илай.

– Почему ты плачешь? – интересуется Лайл.

– Не знаю, я на самом деле не хотел. Мой мозг не слушается меня.

Я плачу еще сильнее, осознав это. Лайл дает мне минуту. Я вытираю глаза.

– Ты в порядке? – спрашивает Лайл.

– Жопа жжет немножко.

– Извини за это.

Я пожимаю плечами:

– Я это заслужил.

Лайл дает мне еще немного времени.

– Ты когда-нибудь задумывался, почему ты так легко плачешь, Илай?

– Потому что я тряпка.

– Ты не тряпка. Никогда не стыдись слез. Ты плачешь, потому что тебе не насрать на все. Никогда не стыдись неравнодушия. Так много людей в этом мире слишком боятся плакать, потому что они слишком боятся быть неравнодушными.

Лайл отворачивается и смотрит на звезды. Он садится на крикетную площадку для лучшего обзора, смотрит вверх и постигает Вселенную, все эти мерцающие космические кристаллы.

– Ты прав насчет своей мамы, – говорит он. – Она слишком хороша для меня. И всегда так было. Насколько я понимаю, она слишком хороша для кого угодно. Она слишком хороша для этого дома. Она слишком хороша для этого города. И – слишком хороша для меня.

Лайл указывает на звезды.

– Она будто откуда-то с Ориона.

Я пристраиваю свою ноющую задницу рядом с ним.

– Ты хочешь выбраться отсюда? – спрашивает он.

Я киваю и смотрю на Орион, скопление чистого света.

– Так я тоже, приятель, – говорит Лайл. – Для чего, ты думаешь, я беру подработку у Титуса?

– Какое прекрасное выражение. «Подработка». Интересно, Пабло Эскобар так же это называет?

Лайл опускает голову.

– Я знаю, что это чертовски быстрый способ заработать, приятель.

Какое-то время мы сидим в молчании. Затем Лайл поворачивается ко мне.

– Давай заключим с тобой сделку.

– Ну?

– Дай мне шесть месяцев.

– Шесть месяцев?

– Куда ты хочешь переехать? Сидней, Мельбурн, Лондон, Нью-Йорк, Париж?

– Я хочу переехать в Гэп.

– В Гэп? С какого хрена ты хочешь переехать в Гэп?

– В Гэпе замечательные «аппендиксы».

Лайл смеется.

– «Ап-пен-дик-сы», – повторяет он, качая головой. И снова поворачивается ко мне, резко посерьезнев. –   Это будет отлично, приятель, – говорит он. – Это будет так хорошо, что ты даже забудешь, что когда-то было плохо.

Я смотрю на звезды. Орион намечает свою цель, и натягивает свой лук, и выпускает свою стрелу прямо и точно в левый глаз Тельца, и буйный бык повержен.

– Договорились, – киваю я. – Но при одном условии.

– При каком? – спрашивает Лайл.

– Ты позволишь мне работать вместе с тобой.

От нашего дома до вьетнамского ресторана Бич Данг можно дойти пешком. Ресторан называется «Мама Пхэм», в честь коренастого гения кулинарии, мамы Пхэм, которая научила Бич готовить в ее родном Сайгоне в 1950-е годы. Вывеска «Мама Пхэм» на фасаде мигает зеленым неоновым светом на фоне красного задника в восточном стиле, но неоновая буква «П» сломанная и тусклая, так что ресторан на протяжении последних трех лет выглядит для прохожих скорее похожим на заведение, где подают в основном свинину и бекон, под названием «Мама хэм» – мама-ветчина. Лайл держит в левой руке упаковку из шести бутылок горького пива и открывает стеклянную входную дверь «Мамы Пхэм» для нашей мамы, которая проскальзывает мимо него внутрь в своем красном платье и черных туфлях на высоком каблуке, вытащенных из-под кровати. Август проходит следующим, с небрежно зачесанными назад волосами, в розовой футболке, заправленной в серебристо-серые слаксы, купленные в социальном магазине на Дарра-Стейшен-роуд, расположенном через семь или восемь магазинов отсюда, подальше от «Мамы Пхэм».

Внутри «Мама Пхэм» размером с кинозал. Здесь более двадцати круглых обеденных столов с вращающимися подносами на восемь, десять, иногда двенадцать человек за столом. Красивые вьетнамские матери с накрашенными лицами и неподвижными прическами и обычно спокойные вьетнамские отцы расслаблены и от души хохочут за пивом, вином или чаем. Великое множество разнообразных океанских гадов разложено на подносах в центре каждого стола – и в кляре, и в масле, и вареные, и панированные, и соленые, и перченые, и цельные глубоководные левиафаны из реки Меконг и отовюду за ее пределами, тут может быть и сам Нептун; толстые неуклюжие нижние губы и слизистые усы разноцветных щупалец – зеленые, и темно-зеленые, и сине-зеленые, и серо-зеленые, коричневые, черные и красные. Бич Данг владеет многими акрами земли на задворках Дарры, помимо польского миграционного центра, с почвой, как шоколадный торт, где ее старые морщинистые мудрые фермеры выращивают груды кориандра «рау рам», листьев «шисо», мяты «хунг кей», базилика, лимонника и вьетнамского бальзамина, которые сегодняшние посетители передают друг другу, словно играют в какую-то игру на детской вечеринке под названием «Руки через стол». Огромный зеркальный шар сверкает над нами, а на сцене блистает вьетнамская ресторанная певица – на ней пурпурный блестящий макияж и бирюзовое платье с блестками, которое бликует, как могла бы бликовать русалочья чешуя на мелководье Меконга. Она исполняет песню «Вызывая пассажиров межпланетных кораблей» группы «The Carpenters», раскачиваясь под трескучую фонограмму-минусовку, и почему-то выглядит инопланетянкой, как будто только что прилетела в Дарру на своем корабле, который сейчас вызывает через этот старый микрофон. На стенах красные нити мишуры, развешенной над аквариумами с зубаткой, треской, красной рыбой-императором и жирным морским окунем с выпученными глазами, словно его шарахнули по башке крикетной битой. Рядом еще два аквариума – для раков и грязевых крабов, которые всегда выглядят так, будто смирились с тем фактом, что сегодня отправятся на фирменное блюдо. Они расселись на дне среди камней возле дешевого декоративного подводного замка, такие же безмятежные, как у себя дома в заболоченной речной протоке, – вылитые фермеры на отдыхе, им не хватает только гармошки и соломинки во рту. Они не осознают своей важности и не подозревают о том, что они причина, по которой люди приезжают издалека к Солнечному берегу, чтобы отведать их мяса, запеченного в соли с перцем и пастой чили.