Или, может, стать медведем – сильным, дремучим, пугая другие души, копить жир, сосать лапу…

А, может, душа и не успокоится никогда, ну – пока не найдёт своей сути. Она будет совершенствоваться и снова меняться, расти, и когда-нибудь, если ей только хватит жизни для этого, она найдёт саму себя и объемлет собой весь земной шар, всю вселенную… И всем от этого станет хорошо – и зайчику, и бобру… и многим, о ком не сказала, но они-то знают, что я о них не забыла, и осколки души обязательно встретятся, примеряя на себя их форму и содержание…

Чего я хочу? Чего я хочу? Чего я хочу? Чего я хочу? Не знаю. Не знаю. Не знаю. Не знаю…

Затёртые в пустом, но желающим быть красивым шаре вместо головы мысли текут то приторно сладким липким джемом, то горько-солёно-масляным соком – рыбьим жиром, отравляя существование.

И что мне надо? И что мне надо? И что мне надо? И что мне надо? Да ничего и всё, наконец…

Не хочу испытывать жалость и сострадание. Это испытание делает пространство чёрным, засиженным мухами; скребёшь по нему обломанными ногтями и постепенно вымарываешься снаружи. И не отмыться. Никакие счастливые солнечные дары не отбелят горизонт, черноту безысходности, прихода и ухода черноты, преддверие которой просыпается утром, чаще – вместе с будильником. Он выдёргивает из забытья и навязывает обязаловку действий, и не вырваться из круга, не вырваться. Себе не принадлежишь, а когда вдруг принадлежишь, становится страшно: оголяешься примитивностью выпада ненужной цифры из огромной формулы, которая осточертела, но без неё нет жизни.

Несколько дел одновременно. Одно на мустанге. Он настолько необъезжен, что грива в пальцах – как недосягаемая иллюзия, и после бешеной скачки с мёртвой хваткой в пятерне руки – в конских волосах ни одного дикого волоса, ни на одежде, ни в ладони. А была ли скачка? Нет доверия и тем, кто был рядом и делал вид, что стартует на мустанге вместе с тобой, а сам собирал только искры со шпор и потом, улыбаясь мне, убеждал, что это инстинкт самосохранения, способ выживания и все так делают…

Другое дело – на козе. Оседлав козу, я раскачиваю её выменем, фактически своим выменем, стараясь больше выплеснуть в жаждущие рты жирного тягучего молока. Чем больше отдаю, тем больше вероятность белого проблеска в черноте экскрементов. Больше втягивайте в себя – мне от этого, ой, как хорошо.

В чём смысл прозябания? Да, побольше сцедить любимому молочка, амброзии. Ему хорошо и мне…

А вот ещё – иногда седлаю свинью. Нет, она сама бьёт своим копытцем, требуя внимания. Ну не хочу я биологических протуберанцев. Вспыхнет такой, только ось наклоняет от дел праведных. Свинья – животное умное и чистоплотное и вовремя плюхается на бок, ни разу не придавила, спасибо ей за это…

Я, ошарашенный её монологом, пытался зацепиться за её слова как рыба, неуспевающая схватить приманку с удилища рыбака, заинтересованного не в улове, а в самом процессе.

Так же внезапно, как начала говорить, она замолчала, поднялась со скамьи и мелкими быстрыми шажками направилась к зданию больницы. Я не посмел её остановить и пошёл за ней следом. В регистратуре оказался лечащий врач Нонны Георгиевны, которому в завуалированной форме я изложил причину визита, в надежде получить адрес Василия, поскольку он являлся опекуном этой странной женщины.

– А почему вы не спросили у самой Нонны Георгиевны?

– Не решился. Она так странно разговаривала со мной.

– Она достаточно адекватна для общения, усугубления её состояния в течение суток очень кратковременны.

– Я не мог прервать красноречие такой Аспазии, – переходя на интонацию оправдывающегося (обстановка клиники оставила поведенческий отпечаток), сказал я.

– Ну вы сравнили, молодой человек, красноречие должно быть подкреплено, в первую очередь, здравым смыслом, а сие исключено присутствием этой женщины в стенах нашего заведения…

Заручившись по телефону согласием Василия, доктор передал мне его адрес.

Косой дождь долбил по крыше многочисленными клювами, будто хотел достучаться до каждого, кто занимался своим делом, обратить на себя внимание.

Внимание и чуткость… Мы зависимы друг от друга, хотя не всегда хотим это признавать. «Кто бы я был сейчас, – думал Василий, – не будь рядом человека, девочки, ребёнка, о которой мне так хочется заботиться».

Все свои нерастраченные отцовские чувства, причём – не требующие знака равенства в этой формуле жизни, он отдал ей. В последнее время хорошее настроение стало его постоянным спутником.

Он немного нервничал в ожидании Жанны, ему хотелось закрыть магазин и собраться с мыслями перед встречей с ней: ведь его дочка (так про себя он называл Жанну), благодаря его настоятельным просьбам, сегодня – не больше не меньше – сдала последний экзамен в Российской академии музыки имени Гнесиных – вокальный факультет – кафедры сольного академического пения. Он был неимоверно горд этим обстоятельством и ожидал её с минуты на минуту. Но покупатели – как нарочно, будто чувствуя энергетику праздника, – не торопились покинуть магазин.

Василий хранил в сейфе жемчужину Лиа. Он как ювелир, конечно, знал, что жемчуг надо купать и давать ему возможность дышать, казалось, делал всё для поддержания природной красоты жемчужины, но все усилия были бесполезны, и год от года она меркла и наконец совсем утратила своё голубое свечение. После чего он стал очень редко доставать её из хранилища. Он не мог понять – отчего она меняет цвет, боясь ещё больше усугубить состояние жемчужины, он предоставил ей покой. Но сегодня, в этот знаменательный день, он решил достать жемчужину, дать ей покрасоваться на шее Жанны перед людскими взорами, доставить тем самым радость девочке, которой, несмотря на очень доверительные отношения, никогда не рассказывал о своей прошлой жизни и не показывал ей своё сокровище – память о Лиа.

Открыв бархатную коробочку в виде раковины устрицы, он обнаружил, что жемчужина стала матово-чёрной, окончательно изменив свой первоначальный цвет.

Примерно через год после их знакомства с Жанной к Василию заявилась её мать (две соседки-сестрёнки, проследив за Жанной, наябедничали, куда она «шастает»).

Здесь впору подумать о провидении, тесноте мира и не удивляться неизменному промыслу судьбы. Узнав, чья Жанна дочь, Василий ещё больше почувствовал свою сопричастность к ней как возможной дочери его друга Александра, влюблённого в Виолетту и пропавшего без вести в путешествии к заморским берегам, которое они предприняли втроём, будучи молодыми.

Гипотеза отцовства была, конечно, беспочвенна – Жанна не походила на предполагаемого отца, она вообще не походила ни на азиатку, ни на европейку, её облик был ностальгически определённым для него, Василия, что и подтвердила впоследствии Виолетта, её мать. Отцом Жанны был его заклятый враг – Вэле, шаман индейского племени. Но своё отношение к этому персонажу его прошлой жизни он не проецировал на его ребёнка, наоборот, он представил свою возлюбленную Лиа, обожающую свой народ, её радость и одобрение за помощь людям, а тем более её соплеменникам…