Андрей меж тем лезет в шкаф и, к моему удивлению, достает коробку с аптечкой. Все лекарства новые, в упаковках. Есть среди них и градусник, который меня восхищает: вместо привычных встряхиваний или противного писка он красной точкой стреляет в лоб и тут же показывает температуру.

– Тридцать восемь и пять. Что дама желает на завтрак? Парацетамол? Ибуклин? Панадол… твою ж мать, зачем мне в аптечке Панадол? Он что, думал, я собираюсь привозить сюда детей?

Даже через марево температуры я замечаю оговорку и живо интересуюсь:

– Кто?

– Что?

– Ты сказал «он думал», он – это кто?

– Тот, кто купил для меня этот дом. Цветочек, быстро наверх. На, ешь таблетку.

– А собака?

– А с собакой я сам разберусь.

Мне выдают кружку с водой, таблетку, и ничего не остается, как подняться наверх, забраться под одеяло и осознать: да, я действительно заболела. Сейчас уже неважно, отреагировал так организм на стресс, или меня действительно где-то продуло. Гораздо важнее, что я за много километров от цивилизации. Если станет совсем плохо, рискнет ли Андрей показать меня врачу?

Я ругаю себя за мрачные мысли. Всего лишь простуда, отлежусь пару дней – и пройдет.

Температура спадает всего на несколько часов, а потом подскакивает еще выше. Голова не работает, я тупо пялюсь в стену и лишь изредка поднимаюсь, чтобы попить. Кажется, будто проходит много часов, но на самом деле время лишь близится к обеду, когда на чердак поднимается Андрей.

– Ну? – мрачно интересуется он. – Не передумала?

На что я слабо кашляю.

– Понятно. Тогда в лоб тебе лазером.

Он смотрит на дисплей.

– Ого, да на тебе можно экономить электричество и делать яишенку. Сможешь потерпеть еще часик без таблетки?

Мне уже без разницы, от жара мозги плавятся, и я просто смотрю, что он там делает. Достает из аптечки какие-то лекарства, размешивает в термокружке пакетик с травами. По комнате плывет приятный аромат грудного сбора.

Я лежу и не верю, что он этим занимается. В голове не укладывается, может, я брежу? Зачем вообще лечить заложницу, которой хочешь отомстить, уж за три оставшиеся недели я точно не помру, а там какая разница, что будет?

Но на хоть сколько-нибудь осмысленную теорию не хватает сил, поэтому я послушно глотаю мерзкий сладкий сироп, пью травяной отвар и противный клюквенный морс, которым пичкают всех заболевших. Я прямо слышу мамин голос «Клюква – природный антибиотик. Пей, я сказала, три литра в день минимум». Как-то раз, когда я болела ангиной, мама отстала со своей клюквой только когда меня стошнило.

Я флегматично грызу мятную таблетку от горла, наблюдая, как Андрей тащит на чердак здоровенный ионизатор и увлажнитель, а потом, пока машинка задорно жужжит, делает чай с медом и лимоном.

– Пей. И клюквой запивай. Если ты меня заразишь, то очень пожалеешь. Мужчина и температура несовместимы.

– А если это не простуда? – спрашиваю я, сую язык в чай, и тут же на глазах выступают слезы. Как же горячо!

– Значит, пойдешь к врачу.

Вот так вот просто. Пойдешь к врачу. А он что будет делать? Связался ли Тихомиров с отцом?

Я представляю, как он точно так же сидел у постели Мити и снова чувствую мерзкий привкус, ничего не имеющий общего ни с клюквой, ни с медом, ни с лимоном.

– Ты был хорошим отцом.

Он долго молчит, глядя на струйку влажного пара из горлышка увлажнителя.

– Вряд ли. Я был слишком молод.

Но он любил сына. Как бы молод ни был Андрей, он любил Митю. Так сильно, что пронес через десятилетие ненависть к девушке, этого сына отнявшей. Горло сводит от боли, не то вызванной простудой, не то подступившими слезами. Температура отключает мне мозг, обнажает чувства, которые в обычном состоянии я стараюсь загнать как можно глубже, похоронить под внешним спокойствием.

Убираю чашку, вода в меня больше не лезет. Я считаю минуты до момента, когда можно будет принять таблетку от жара, а мысли плавятся, раскаленной рекой текут, снося все на своем пути. Мне так жарко, что я не понимаю, сплю или просто брежу.

На лоб вдруг ложится рука Андрея. Она кажется такой холодной! У меня вырывается стон.

– Так плохо? – хмурится Андрей. – Поедем к врачу?

– Нет! Не хочу в больницу. Мама вызывала врача, если простуда не проходила три дня. Давай подождем. Я в порядке, только…

До крови закусываю губу и закрываю глаза – комната плывет. От температуры кружится голова.

– Мне так жаль.

Я сворачиваюсь клубочком и шмыгаю носом. Сейчас мне жалко и себя, из-за ужасно высокой температуры, и Андрея, из-за всего, что натворила моя ложь. А больше всего жалко маленького мальчика Митю, который из-за моей семьи навсегда лишился возможности вот так болеть рядом с родным отцом, и чтобы он гладил по голове, успокаивая. Поил с ложечки противным сиропом от кашля. Встряхивал градусник и сидел часами рядом.

Я никогда не болела в таком ощущении полной безопасности. Родители были слишком заняты, чтобы сидеть со мной круглыми сутками. Они справедливо полагали, что от обычной простуды не умирают. Заходили раз-два в день, справиться о самочувствии и пересчитать таблетки, дабы убедиться, что я выполняю рекомендации врача.

Наверное, они меня любили. Просто по-своему. Не так, как Андрей любил сына. И не так, как он сейчас сидит возле меня.

Кладу голову ему на колени, подставляю лицо прохладным ладоням.

– Прости меня, пожалуйста.

Он так долго молчит, что, кажется, время просто замерло на месте.

– Ты не виновата.

Мой приговор. Или спасение?

– Я могла врать чуть-чуть похуже.

– Нет. Что бы ты ни сказала, твой отец все равно раскрутил бы это дело. Ему было плевать на инструменты.

За то, чтобы Андрей не уходил и не прекращал перебирать мои волосы, я готова отдать полмира. Но у меня нет и четверти, ничего нет, кроме тонкой тетрадки с рассказами. А она вряд ли стоит хоть что-то.

Наконец я получаю заветную таблетку и, едва она начинает действовать и снижает температуру совсем чуть-чуть, я устало проваливаюсь в сон, так и устроив голову на коленях Андрея. В ушах все еще звучат его слова.

Ты не виновата.

Как только в это поверить?

***

Я понятия не имею, что теперь делать. Когда из-под ног выбивают почву, лишают цели, к которой ты шел годами, это оглушает. Но когда ты сам, собственными руками, просто берешь и сносишь все, что строил, остаются лишь тупая растерянность и злость.

Лиана лежит на половине кровати. Вряд ли она знает, что я рядом. Едва температура чуть спала, она уснула и крепко проспала остаток дня и всю ночь. Сил уйти уже нет, поэтому я просто валяюсь рядом и читаю рассказ, который так и не успел дочитать раньше. Сон Лианы как отсрочка приговора заключенному. Сейчас она спит, еще несколько дней будет слаба после болезни.