на Финна скорее ошарашенно, чем сердито. Затем быстро поднялся на ноги и вытер рот тыльной стороной ладони.

— Ладно, — сказал он, поправляя шлем. — Твое счастье, что нужно срочно доставить образец. С нетерпением буду ждать объяснений.

Не успел Финн и рта раскрыть, чтобы извиниться, как Сайлас уже умчал. Он так и не понял, из-за чего толкнул друга — то ли от злости на Ману, то ли от привязанности к ней. Его снова накрыл шум улицы: наперебой говорящие люди, сирены пожарной машины, мальчик, кричащий Ману, чтобы она прыгала, звон бьющейся черепицы. Он заметил, что тяжело дышит, как после бега. И когда он поднял взгляд, увидел двух парней, снимавших его на телефоны. Их вид пробудил в нем непонятное безразличие, отяготившее все тело. Он отвернулся и поднял свой рюкзак. На крыше все еще бушевала Ману. Белое ведерко из-под майонеза плавно приземлилось к ногам молодой полицейской. Она оттолкнула его в сторону ботинком, будто этот предмет ее не касался. Финн закинул рюкзак на плечо и снова протиснулся в толпу. Он отправится наверх, к Ману. Скажет ей: «Забудь про этих идиотов, пойдем спасать твой кактус».

Феликс

— Если бы я только знал, — пробормотал Феликс, прикрывая глаза сгибом локтя. Солнце светило палящим прожектором. Он чувствовал себя так, будто его выставили на сцену без занавеса. Он вновь попытался привлечь внимание женщины. Хотя даже не мог назвать ее полным именем. Как, черт возьми, такое возможно, что они до сих пор не знают ее фамилии? Здесь собралась половина города, но никто не знал фамилии. Мануэла — это все, что у них было. И даже на имя она не отзывалась. Ее выдержка и угловатые, птичьи движения напомнили ему танцовщиц современных перформансов, на которые Моник его раньше водила. С таким же отвращением, с каким он сидел на пластиковых стульях в каком-нибудь сарае или на бывшей заправке, он стоял здесь, на этой крышке унитаза. Словно невольный артист постановки одного из тех претенциозных режиссеров в очках с роговой оправой, от которых была без ума Моник, одного из знатоков жизни, которые подбирают шнурки под цвет рубашки и своим сидением без дела с чашкой капучино под думы о жизни зарабатывают вторую межпозвоночную грыжу в свои тридцать пять. Во всяком случае, это была одна из тех постановок, с которой хотелось пораньше уйти. «Моник, Моник, Моник, — думал Феликс, — дай же мне поработать!» Женщина запыхалась, он видел, как дрожат от напряжения мышцы на ее худых ногах, видел потрескавшуюся кожу рук, которыми она отрывала от креплений пластины черепицы. Ее плечи обгорели на солнце, колени все исцарапаны. Долго она так не протянет. Даже у него силы были на исходе, он почти не двигался, только хрипло повторял имя Мануэлы. Но вот. Он снова поймал ее яростный взгляд. Она смотрела на него, фиксируя его нетерпение.

— Мануэла, — спокойно сказал Феликс. — Если вы сейчас спуститесь, я обещаю, что вам не придется ни с кем говорить. Я об этом позабочусь. Вас оставят в покое, вы же этого хотите?

Она подошла ближе. Так близко, что он видел, как пульсирует гнев в ее сонной артерии. Опустилась на корточки, не сводя с него глаз. Она делала это размеренно, не торопясь. У нее было достаточно времени. Его времени, времени людей внизу, у нее было все время мира.

— Что такое, коп? — едко спросила она. — Торопишься домой кормить кота? Так иди же. Проваливай. Ты мне тут не нужен. Никто мне не нужен.

На этом разговор был окончен. Она снова стала возиться с черепицей, которая никак не поддавалась. Она сняла левый резиновый сапог и принялась долбить им по непокорной черепице. Феликс взглянул на часы — пошел уже второй час дня. Вот уже почти три часа он стоял тут. Ни одна операция по предотвращению самоубийства не длилась так долго. Феликс уже все перепробовал, чтобы вовлечь женщину в разговор. Все, чему он обучился на курсах. Ничего не сработало. И всякий раз, когда женщина отворачивалась и ситуация на несколько минут ослабевала, Феликс чувствовал, как нестерпимо он хочет в туалет. Вот уже больше часа. Постепенно боль в мочевом пузыре становилась невыносимой. От того, что он стоял на крышке унитаза, было не легче. О том, чтобы справить нужду в присутствии женщины-коллеги, не могло быть и речи, не говоря уже о том, чтобы выставить ее за дверь. А если женщина на крыше что-нибудь вытворит во время его перерыва на туалет? Выбраться к ней на крышу было слишком опасно — велик риск, что она настроена серьезно. Комиссар Блазер категорически запретил это делать. В самом начале, когда Феликс сменил Блазера, она была еще спокойна, лишь стояла на краю и смотрела вниз, периодически прячась за дымовую трубу. Она оборачивалась, когда он окликал ее, и выглядела скорее напуганной, чем разгневанной. Но с тех пор, как Блазер созвал всю кавалерию — пожарных, скорую, еще четыре патрульные машины на подкрепление, прыжковую подушку, группу специального назначения в полной защитной экипировке, — она стала раздражительной и металась по крыше чуть ли не в панике. Неудивительно. Этот болван Блазер стоял внизу и наслаждался ажиотажем. Он даже пригласил прессу, этих проклятых стервятников, лишь для того, чтобы почувствовать себя важным и вырезать потом свою жирную физиономию с передовиц местных желтых газетенок. Час назад он обещал достать ему стремянку и организовать смену, но вместо этого фотографировался на фоне скорой и декорировал квартал сигнальной лентой, как будто место для вечеринки. Лучшей мерой было бы очистить площадь, а не делать событие этими спецэффектами еще более привлекательным для зевак. Неужели у всех сегодня выходной? И никому никуда не надо? На какое-то время шум толпы заглох, но тут он снова услышал крики: «Да прыгай уже, трусиха!», «Лузерша!». И даже: «Раздевайся, раздевайся, раздевайся…»

Феликс стиснул зубы. Откуда-то донесся аромат жареных колбасок. Он чертовски проголодался. И ему срочно надо было в туалет. Полный мочевой пузырь пульсировал внизу живота. Он еще раз окликнул женщину.

— Что вас страшит, Мануэла? — спросил он. — Что вас так злит?

Он понимал, что это неправильные вопросы. Вообще-то, ему нужно было вовлечь женщину в разговор, заставить ее подумать о приятном, о том, что ей нравится. И хотя сам он в этом деле был не мастак, ему неплохо удавалось приводить людей к мыслям о том, что радовало их, к приятным воспоминаниям или планам на будущее. Но за три часа он исчерпал все вопросы. Даже