Потом проехали мимо трамвайного депо, мимо кондитерского базарчика, где торговали сладостями, выпечкой и даже горячим чаем в алюминиевых чайниках. Мимо киностудии, мимо «Толли-клаб», чьи ограды были исписаны призывами: «Превратим 1970-е в десятилетие освобождения!», «Винтовка несет свободу! Да здравствует грядущая свобода!».

На повороте у мечети долгое путешествие Субхаша чуть не подошло к концу раньше времени. Таксист с трудом вписался в поворот, чуть не врезавшись в стену дома. В нос ударил кисловатый септический запах родного квартала — запах детства, запах гниловатой воды и затхлость сточных канав.

Когда они поравнялись с прудами, Субхаш увидел родной дом. Вернее, впечатляющее и вместе с тем неуклюжее громоздкое сооружение, в которое тот превратился. Кое-где еще остались строительные леса, но работы уже закончились. За домом по-прежнему торчали пальмы, а вот мангового дерева, когда-то дававшего дому тень, больше не было.

По каменному мостику он перешел через канаву, отделявшую их дом от улицы. Через двустворчатую калитку вошел во двор. От его покрытых плесенью стен по-прежнему исходило ощущение приветственного радушия. Как и от водопроводного крана в углу двора, и от глиняных горшков с георгинами. И от бархатцев и базилика, которые мать использовала для молебнов. Виноградная лоза цвела — как всегда в это время года.

Во дворе они с Удаяном играли в детстве, рисовали тут и писали решения задачек по арифметике угольком или кусочком сухой глины. Здесь Удаян, помнится, не усидев дома, пробежал по доске и наступил в невысохший цемент.

Субхаш увидел сейчас эти следы и прошел мимо, окинул взглядом надстроенную верхотуру — длинные террасы, просторные коридоры, окружавшие дом с фасада и обнесенные кованой решеткой с узором в виде трилистника. Свеженькая изумрудно-зеленая краска еще пока блестела.

За одной из решеток на верхнем этаже он увидел родителей, попытался разглядеть выражения их лиц, но не смог. Где-то в глубине души ему вдруг почему-то захотелось догнать отъезжавшее такси и сказать водителю, чтобы тот увез его отсюда куда угодно.

Он нажал на кнопку зуммера, который когда-то установил Удаян. Зуммер еще работал.

Родители так и остались сидеть, даже не поднялись и не окликнули его по имени. Даже не спустились вниз, чтобы поздороваться с ним. Отец просто спустил ему через решетку на веревочке ключ. Субхаш отпер замок на двери. Наконец отец издал какой-то крякающий звук, словно прочищая горло после долгого молчания.

— Запри за собой калитку, — проинструктировал он Субхаша перед тем, как утянуть обратно ключ.

Субхаш поднялся по лестнице с гладенькими черными перилами, ярко выделявшимися на фоне небесно-голубых стен. Бирен Каку с женой следовали за ним.

Увидев родителей на террасе, он опустился и по традиции коснулся их ног. Теперь он был у них единственным сыном — он, ни разу не сумевший произвести на них впечатления за первые пятнадцать месяцев своей жизни. Теперь, видимо, ему предстояло наверстать упущенное.

В первый момент ему показалось: родители совсем не изменились. У матери все тот же маслянистый блеск в волосах, все тот же бледный оттенок кожи. Все такая же сухощавая и сутулая фигура отца, обтянутая хлопковой тканью куртки. Все та же унылая складка вокруг рта — маска разочарования, прикрытого дружелюбием. Но изменения все же были. В их глазах, застывших и остекленевших от горя.

Субхаш смотрел на портрет Удаяна в новой комнате родителей и не мог поверить, что брата больше нет. Но портрет свидетельствовал об этом. Эту фотографию сделал примерно десять лет назад один родственник, который имел фотоаппарат. Одна из немногих фотографий, где братья запечатлены вместе. В тот день они узнали результаты успешно сданных экзаменов в колледж. День, который их отец назвал самым счастливым в своей жизни.

На этой фотографии Субхаш с Удаяном стояли во дворе дома. Плечом к плечу. Сейчас, чтобы сделать похоронный портрет, это плечо вместе с самим Субхашем было отрезано.

Он стоял перед портретом брата и плакал, прикрыв лицо рукой. А родители, ничуть не тронутые этой сценой, смотрели на него, как на артиста перед публикой, и ждали окончания сценического действия.

С террасы перед ним открывался прямой вид на местность, где они с Удаяном росли. Низенькие жестяные и черепичные крыши с тыквенными плетями, забравшимися на самый верх. Крошащиеся каменные ограды, загаженные воронами. Два продолговатых пруда на другой стороне улицы. Низина сейчас выглядела как глинистое дно после отлива.

Он спустился вниз, на первый этаж, в ту часть дома, которая совсем не изменилась, в их с Удаяном бывшую комнату. Он поразился — какая, оказывается, темная и тесная эта комната. Возле окна письменный стол, на стене книжные полки, в углу простенький шкаф для одежды. Вместо их кровати, на которой они спали вдвоем, теперь стояла раскладушка. Должно быть, Удаян принимал здесь учеников, когда занимался репетиторством. На книжных полках — учебники, измерительные приборы и ручки с карандашами. Не было только их самодельного коротковолнового приемника, и вся политическая литература куда-то исчезла.

Субхаш распаковал вещи и ополоснулся водой, которую насос подкачивал дважды в день из общей водонапорной колонки. Вода эта содержала много железа, имела металлический привкус. От нее волосы становились жесткими, а кожа шершавой.

Ему сказали подняться наверх и пообедать. То есть теперь кухня располагалась наверху, на этаже, где теперь находилась спальня родителей. Стол накрыли на четверых: отца, Бирена Каку с женой и Субхаша. Мать всегда ела потом, уже накормив других.

Субхаш сел спиной к портрету брата — видеть его постоянно было невыносимо.

Он жадно набросился на еду — дал с ломтиками жареной горькой дыни, рис и тушеную рыбу. Речная рыба пабда была сладковата на вкус, ее побелевшие после жарки глаза напоминали речные камушки.

Огромные латунные блюда вместо тарелок казались до боли родными. Они давали свободу есть руками. Питьевую воду наливали из черного керамического кувшина, стоявшего в углу. Пиала показалась какой-то неудобной — ободок слишком толстый для рта.

— А где она? — спросил Субхаш.

— Кто?

— Гори.

Мать черпачком поверх риса положила ему дал.

— Она ест на кухне, — ответила она.

— Почему?

— Ей так нравится.

Он не поверил матери, но вслух ничего не сказал. Не произнес того, что подумал, — Удаян наверняка осудил бы их за то, что они ее так отделили, за то, что соблюдают подобные обычаи.

— И она сейчас там? Я хотел бы с ней познакомиться.

— Она сейчас отдыхает. Ей сегодня нездоровится.

— Нездоровится? А врача вы вызывали?

Мать, не поднимая глаз, продолжала накладывать еду в тарелки.

— В этом нет необходимости.

— У нее что-то серьезное?