От меня зависит – сколько сил вложу. Сколько наших слов вспомню!

Перед рассветом – самый тревожный сон. Или просто – самый запоминающийся? А этот сон, который я вижу сейчас, тревожит еще и своей повторяемостью. Может, и вправду что-то значит он, если так упорно приходит? Мы – в другой квартире. То ли я так глупо обменял, то ли мы вынуждены были переселиться. Смертельная тоска! Во сне я просыпаюсь, выныриваю из глухой темноты и вижу перед глазами чужие, аляповато-нищенские обои, которые теперь – с отчаянием понимаю – мои. Стенка кривая, пузатая, явно – картонная, в лучшем случае – фанерная, делит жизнь на клетушки. К тому же, я чувствую, не все клетушки – мои. Кто-то – так ясно, словно перегородок нет, – включает, выключает дребезжащее радио, кто-то надсадно кашляет – бедная, убогая жизнь. Как же я так вляпался? Ведь вроде бы поднялся куда-то в процессе жизни?.. Упал? С отчаянием вспоминаю прежние наши светлые, достающие до высокого потолка окна… счастливчик – раньше каждое утро видел их, просыпаясь! Теперь, открываю глаза, – какой-то мутный “бычий пузырь” вместо окошка, приплюснутый низким серым, неровным потолком. Городские трущобы. Это не новостройки даже – там гораздо радостней и светлей. Это – столетний центр убожества, несчастий и нищеты. И все правильно, понимаю я, – это убежище соответствует нашей жизни – жизни нищих стариков, им так и положено жить, в соседстве и постоянных бессильных ссорах с такими же, как они. Прежняя красивая квартира – и, может быть, даже красивее, чем была, – появится только в грезах перед рассветом. А вот пузатая эта, залосненная чьими-то грязными головами стенка – теперешняя твоя реальность, и сколько ни таращь глаза (мол, может, ты не совсем еще проснулся…) – вот! Надо шаркать на кухню с кривым кафельным полом, нелепой дровяной плитой, множеством столиков по углам, накрытых чужими пахучими клеенками. Реальность. Грезить о прежней просторной квартире перестань: ты потерял ее безвозвратно. Вот проснешься окончательно, освежишь себя из медного крана на кухне – и, может быть, вспомнишь, как ты все потерял, в том числе и последнее – любимую квартиру, где ты был счастлив когда-то. А теперь что ж – какое счастье, такая и квартира. Вставай. Нет, еще немножко погрезить, будто я там, в прежнем любимом доме. Вот бы проснуться однажды там! Я тыкаю в стенку перед глазами, фанера пружинит. Все? Я с отчаянием зажмуриваюсь… медленно развожу веки… О, счастье!

Брезжут прежние высокие окна. Неужели я по-настоящему просыпаюсь?

Здесь? Распахиваю глаза… Да! Лежу счастливый, но обессиленный. И где-то с краю еще тревога – может, еще проснешься /там/ и не вырвешься. Будь начеку. Но пока – о, блаженство! – еще хватает сил просыпаться здесь.

Лежу плашмя, наполняясь звуками счастья. Вот отец шаркает по коридору, шарканье обрывается, наступает пауза. Остановился у двери, склонил сюда свой огромный лысый “котел” и, отчаянно жмурясь, вглядывается: на месте ли я, не загулял ли? С вами загуляешь! Тут я, тут. Но полежу в блаженстве еще – в последние годы оно только и есть, пока не встанешь.

Сейчас Нонна на кухне забрякает… Тишина. Не забрякает! Но, может, вернется и это, раз “квартира вернулась”? Прежней ее даже и в больнице уже нет! Прежней она лишь здесь может стать. А там? Там вылепят нечто “для отчета”, а не для меня.

Работай. Вставай.

Отец прервал лирические размышления мои резкой трелью в штанах.

Пр-р-равильная р-р-реакция! Раздраженно зашаркал дальше по коридору.

Щелкнул выключатель. Потом – щеколда. Значит, можно лежать еще минимум полчаса. Отец там капитально устроился. К этому делу, как и ко всему прочему, подходит азартно, напористо, обстоятельно.

Глубокий научный подход. И торопить его там, дергать дверь – в высшей степени бестактно!

Щеколда наконец отщелкнулась. Вперед!

– …Что это за возраст такой? – вещал батя. – В шестьдесят я еще был… конь! Волгу переплывал!

Зазвонил телефон. Боб!

– В Москву едем.

– Как?!

– Бабки нужны тебе?

Все-таки хочет капитализм меня схавать, загубить мое дарование! Это хорошо.

– Что делаем? – я поинтересовался.

– Сучья будем втюхивать. В смысле – таблетки уже, из опилок спрессованные. Отлично горят!

– Там это что… экологическая комиссия опять собирается?

– Ну.

– Когда едем?

– Через сорок минут.

Вот это ритм!

– Извини, отец! – (Пшенной кашей его кормил). – В сберкассу не могу сегодня с тобой пойти. Срочно уезжаю.

– Ну? Куда? – удивился и даже обрадовался, похоже, больше меня.

– Ты уж как-нибудь тут… Ладно? – Я озабоченно несколько раз дверь холодильника открыл и захлопнул.

– Ладно, ладно. Езжай! – махнул своей огромной ладонью.

– Если Нонна будет звонить, – пробормотал (что сейчас с ней там, лучше не думать), -…скажи, я в Москве, скоро приеду.

И у меня, выходит, бывают дела!

– Езжай, езжай! Все тут будет в порядке, – почему-то подмигнул.

Радость его и мне передалась. Вернусь – возьмусь!

Боб забибикал внизу.

– О! Вот это машина! – отец одобрил. – Я в такой точно ездил по полям.

Ну, не совсем, конечно. Ну – пусть.

– Бывай, батя! – Мы обнялись. Молодец Боб: и наши с отцом отношения взбодрил.

Смена ужасов – лучший отдых! Я спустился. И с Бобом обнялись тоже – раз уж такая пьянка пошла! Я поднял взгляд – батя сияющим кумполом светился в окошке.

– Кто это?

– Батя мой. – Я помахал ему, он ответил.

– Ну? – Боб глянул с удивлением, но почему-то на меня. – Ладно, все.

Хоп! – Он поставил в кабину ногу, и тут вдруг из флигеля донеслось ржанье.

– Что это? – застыл Боб.

– Да… тут, – произнес я нетерпеливо.

– Ну, хоп! – Он закинул себя в машину, я уселся с другой стороны.

Вместе хлопнули дверцами. И – рванули. Брякнули люком.

– Тут сейчас заедем еще – печку подцепим! – крикнул он мне, когда мы проезжали под аркой.

Печка на колдобинах издавала дребезжанье, похожее на ржанье, и с торчащей спереди изогнутой самоварной трубой походила на железного коня с раздутым брюхом.

Боб то и дело влюбленно оглядывался, особенно когда “ржанье” становилось нестерпимым – но то для меня, а не для хозяина.

В промежутках он поглядывал еще на мешки, сваленные на заднем сиденье, дробленые сучья, спрессованные в таблетки, похожие на игральные шашки. Выиграем ли? Конечно, хотелось бы попросить Боба пореже оглядываться, ведь все-таки едем через трудные места, нерегулируемые перекрестки, где надо глядеть в оба! Но – если страсть!.. Других лирических порывов, кроме любви к печке, не наблюдалось у нас. Даже когда проезжали родные его места, Боб разве что на минуту тормознул – справить нужду. От струек шел пар, лопухи с бордовым отливом, трепеща, что-то лопотали. Долина казалась пустой, строения любимого его хутора – безжизненными. Амазонки в вуалях не скакали к нам. Все, видно, в город подались, под руководящую длань Александра Невского. Горизонт окаймлял лес, сплошь уже черный, лишь кое-где взблескивали березки, как седые волоски.