Мы доходим до двери.

– …Давай теперь я тебя провожу.

Мы идем обратно, к ее палате.

– Ну… – Я встряхиваю ее, как бы шутливо впихиваю туда, заглядываю сам и, сделав дамам прощально-успокоительный жест, исчезаю.

Медленно иду по коридору обратно. Конечно, тяжко ей здесь! Но… окажись она дома – быстро какая-нибудь “собачка” заведется и у нас.

Она и сама “собачка”, я вздыхаю. Маленькая собачка до старости щенок.

Я протягиваю руку к пальто на вешалке, и тут кто-то дергает меня сзади. Я быстро оборачиваюсь. Она. Прилив счастья: сегодня еще раз увидел ее! Лицо ее вдруг сморщивается беззвучным плачем.

– Они меня все время ругают! Я не могу больше. Забери меня отсюда! Я хочу домой!

Я прячу ее в объятьях, глажу жиденькие волосики на голове. Слезинки ее жгут сквозь рубашку.

– Ну что ты? Что ты? Конечно, скоро я тебя заберу! А ты как думала, а? Что я здесь тебя, что ли, оставлю? Отвечай! Ну? – отстранив, шутливо встряхиваю ее за плечи.

– Пра-д-ва? – согласно нашему семейному жаргону переставляя буквы, доверчиво спрашивает она.

– Ну! – Я встряхиваю ее еще сильнее. – Давай! – шутливо отпихиваю. В слезинках уже светится улыбка. Сжав и разжав поднятый кулак, я выхожу.

Троллейбус словно заблудился – за окнами, кроме пушистых белых хлопьев, не видно ничего. Первый снег в эту осень – и сразу такой!

Сколько же их, этих нежных снежинок? Покрыли чистым, пушистым снегом все пространство и летят, и летят, словно показывая нам неисчерпаемость высшей милости, которой хватит на всех и на всё. Да, похоже, я сильно ослаб за последнее время, если обычный снег доводит меня до слез.

Растрогавшись, я даже проехал мимо дома. Спохватясь, разжал уже сомкнутые челюсти троллейбуса и выскочил у Эрмитажа. Челюсти, брякнув, снова сомкнулись за моей спиной. Не было видно ни широкой

Дворцовой площади, ни темной Невы – лишь высокий снежный шатер вокруг. Я поднял к снегу лицо. Оно стало мокрым и, как ни странно, горячим. После долгого отчаяния и пустоты – вдруг такая белая милость, легкая, очевидная и щедрая связь с небесами. Сквозь снежинки я разглядел золотого ангела, летящего над Петропавловкой.

Потом справа стало проступать что-то светлое и широкое. Откуда это свечение? А! Это Эрмитаж, освещенный прожекторами, вделанными прямо в мостовую. Вот первый прожектор. Светящийся и даже теплый квадрат под слоем прозрачного снега. Я протянул руку – она осветилась, ладонь почувствовала поднимающееся тепло. Ну вот. Я слегка задохнулся…Сейчас! Я встал на краю свечения, потом, присев, зачем-то смел снег с уголка толстого квадратного стекла. Потом, воровато оглянувшись, стал коленом на теплое стекло и, глядя на ангела в небесах, быстро перекрестился. “Господи! Помоги ей! Ведь она же хороший человек. Ты же знаешь! Клянусь – больше не обращусь к тебе ни с одной просьбой, но буду помнить тебя всегда!” Постояв на колене, перекрестился еще раз. Потом неуверенно поднялся. Стряхнув снег с брючины, поглядел в небо. Может быть, мало? Снова опустился и перекрестился еще раз. “Хорошо?” – глянул вверх, потом поднялся, повернулся, пошел. Я шел через большой снежный дом к нашему дому. У арки остановился. Медлил уходить. Такого больше уже не будет. А что я сделал? Попросил: “Помоги!” Какое-то бесконечное задание – даже неловко. Надо как-то сузить, облегчить Ему – у Него столько всего! Я глубоко вдохнул, глянул вверх. “Помоги… оказаться ей дома! Все остальное – я сам. Хорошо?” Постояв, ушел в арку.

Дома я откинул подушку, взял ее аккуратно сложенную старенькую ночную рубашку, быстро поцеловал. Наши очки, обнявшись, лежали на подоконнике.

Давно не было такого глухого утра. Все словно заложено ватой.

Вспомнил, проснувшись: такой выпал вчера снег! И не просто выпал: я стоял на коленях под ним, глядя в небо, словно пытаясь по нитке с белыми узелками подняться туда. “Помоги оказаться ей дома! Все остальное – я сам!” Погорячился под снегом! Что “остальное – я сам”?

Сам-то в порядке ты? Дом-то – в порядке? Не сойдет ли тут она снова с ума?

Вдев ноги в тапки, кряхтя, прошаркал на кухню. Холодильник. Первый бастион. Оставить все так, как при ней лежало? Все эти крохотные скомканные целлофановые мешочки, которые она, озабоченно что-то нашептывая, складывала-перекладывала? Некоторые из них уже вздулись, несмотря на холод. Представляю, сколько там киснет всего!

При всей ее как бы тщательности, она выкидывала в ведро или забывала на прилавке шикарную свежую еду, а эту – перекладывала и с обидой – до слез – выкидывать запрещала! Честно говоря, “собачка” у нее уже тут завелась. “Ты, Нонна, гений гниений!” – весело ей говорил.

Смеялась сначала: “Ты, Веча, мне льстишь!” Потом – плакала. Теперь ее “собачка” там. Триста у. е., что отвалил мне Боб за безуспешное воспевание сучьев, целиком почти на ее лекарства ушли. Есть толк?

Вообще, если вглядеться, то есть… На мой пакет с передачей посмотрела и сказала: “Став сюды!” Заклинание наше. А в заклинаниях этих – наша жизнь. Как жизнь Кащея в иголке, спрятанной в яйце.

Жили мы тогда еще в Купчине, на болоте. Пустые прилавки. Жуткие времена. Но самое отвратительное было дело – бутылки сдавать. Стояли по многу часов. Сырость, туман. Измученная, плохо одетая толпа.

Сколько перенесли издевательств! Почему сделано было так, что полдня надо было мучиться за эти копейки? И не денешься никуда. Хоть вой!

По длинной очереди вдруг слух проносился: молочные не берут! Почему, как? Без комментариев. Некоторые только с молочными три часа тут и стояли. И снова – удар: винные по ноль семьдесят пять не берут! Стон волной проходил. Кто же так издевался над нами? За что? Окончательно продрогнув, сломавшись, медленно спускались по осклизлым ступенькам в подвал. Ступенька – полчаса. Вместе с Нонной обычно стояли, морально поддерживали друг друга. И – наконец-то! Приемное помещение. Желанный подвал. Кислый запах опивок в бутылках. Лужи на полу – почему под крышей-то лужи?! Без комментариев – как и прочее все! На весу тяжеленную сумку держать? Не в лужи ведь ставить. И вдруг однажды – как раз день моего рождения прошел – тяжелую сумку доволок. И старушка обтрепанная, в углу, с жалкой кошелкой, засуетилась. И засияла вся! “Да ты ня дяржи, ня дяржи! Став сюды!” – освободила сухой островок, сама вся в стенку вжалась. Заботливо так и радостно на нас глядела, рот сухою ладошкою вытирая. С тех пор, стоило нам сказать где-то “Став сюды!”, сразу же легче становилось.

Вспомнила она! Размечтался я…

Ведь Нонне благодаря и на Невский мы переехали – чиновник, седой волчара, очаровался вдруг Нонной – наверное, как мы когда-то той подвальной старушкой – и квартиру эту, на которую кто только не точил зубы, нам дал!

Отец, шаркая, появился, с банкой жидкого золота в руках, сверкая ею на солнце. Когда еще Нонна в магазин ходила – всегда почему-то дожидался ее возвращения и ей навстречу, сияя банкою, выходил.