взгляд, полный невыразимой нежности, будто прося прощения за любовь, которую она ему внушила против собственной воли.

– Вы считаете меня более легкомысленной, чем я есть на самом деле, всякое подлинное страдание находит во мне сочувствие. Я хочу, чтобы вы были счастливы, дорогой господин Октав, но почему вы замкнулись в вашей печали, упорно отворачиваетесь от жизни, которая просится к вам в руки со всеми своими дарами, радостями и обязанностями? Почему вы отказались от дружбы, которую я вам предлагала?

Эти простые и откровенные слова произвели на слушателей разное впечатление. Октав услышал в них подтверждение тому, что было сказано на вилле Сальвиати этими же губами, которых никогда не касалась ложь. Олаф черпал в них еще одно доказательство несокрушимой добродетели своей жены, которую не сломило даже дьявольское наваждение. Внезапная ярость охватила его, когда он взглянул на своего двойника, одушевленного чужой душой и поселившегося в его собственном доме. Он набросился на мнимого графа и вцепился ему в глотку:

– Вор, грабитель, негодяй, отдай мне мою кожу!

Это из ряда вон выходящее происшествие вынудило графиню позвонить, и лакеи оттащили гостя от графа.

– Бедный Октав сошел с ума! – сказала графиня, когда уводили отчаянно отбивавшегося Олафа.

– Да, – согласился настоящий Октав, – сошел с ума от любви! Графиня, определенно, вы слишком прекрасны!

Глава XI

Через два часа после этой сцены граф мнимый получил от графа подлинного письмо, скрепленное печатью Октава де Савиля, – бедняга, лишенный всего, чем владел, не имел других в своем распоряжении. Странное чувство испытал узурпатор его имущества, вскрывая послание со своим собственным гербом, а впрочем, в этой ситуации все было более чем странным.

Послание, начертанное неловкой рукой и почерком, похожим на поддельный, поскольку Олаф не привык писать пальцами Октава, гласило:

«Всякий, кто прочтет это письмо, решит, что оно отправлено из Петит-Мезон[270], и только вы меня поймете. Необъяснимое стечение роковых обстоятельств, какого, возможно, не случалось с тех пор, как Земля вращается вокруг Солнца, вынуждает меня делать то, что никто и никогда не делал. Я пишу самому себе и адресую письмо на имя, принадлежащее мне, имя, которое вы украли вместе с моим телом. Я не ведаю, жертвой каких темных махинаций я стал, в круг каких адских наваждений я вступил, но вы, несомненно, знаете все. Если вы не трус, то дуло моего пистолета или острие моей шпаги попросят вас открыть этот секрет там, где любой честный или бесчестный человек отвечает на поставленные перед ним вопросы: завтра для одного из нас солнечный свет должен померкнуть навсегда. Этот необъятный мир стал слишком тесен для нас двоих: я убью свое тело, в котором поселился ваш самозваный разум, или вы убьете ваше тело, в котором заточена моя возмущенная душа. Не пытайтесь выдать меня за сумасшедшего, я найду в себе мужество быть разумным и везде, где вас встречу, буду оскорблять вас с учтивостью джентльмена и хладнокровием дипломата. Господину Октаву де Савилю могут не понравиться усы господина Олафа Лабинского, он будет каждый раз наступать ему на ногу у выхода из Оперы, но, надеюсь, ничего такого не потребуется. Мои слова, пусть и невнятные, не пропадут втуне, и мои секунданты прекрасно договорятся с вашими о месте, часе и условиях дуэли».

Письмо привело Октава в глубокое замешательство. Он не мог не ответить на вызов графа, и, однако, ему было отвратительно драться с самим собой, поскольку он сохранил довольно нежные чувства к своей прежней оболочке. Дожидаться публичного оскорбления тоже не хотелось, и он решил принять вызов. Конечно, в крайнем случае мнимый граф мог бы надеть на своего противника смирительную рубашку и таким образом связать ему руки, но насилие было отвратительно его деликатной натуре. Увлеченный неодолимой страстью, Октав действительно совершил неблаговидный поступок, ибо скрыл любовника под маской супруга, желая восторжествовать над добродетелью, которая не поддавалась никакому обольщению, но при этом он не был лишен чести и мужества. Он решился на крайние меры после трех лет борьбы и страданий, когда жизнь, изнуренная любовью, уже покидала его. Он не знал графа, не числился среди его друзей, не был ему ничем обязан и лишь воспользовался случайно подвернувшимся средством, которое предложил доктор Бальтазар Шербонно.

Где искать секундантов? Разумеется, среди друзей графа, но Октав за тот единственный день, что провел в особняке, еще не успел с ними познакомиться.

На камине стояли две круглые селадоновые чаши[271] с ручками в виде золотых драконов. В одной лежали кольца, булавки, печатки и прочие мелочи, в другой – визитные карточки, где под гербами герцогов, маркизов и графов готическим, округлым или английским шрифтом[272] ловкие граверы начертали множество польских, русских, венгерских, немецких, итальянских и испанских имен, свидетельствовавших о кочевой жизни графа, имевшего друзей во многих странах.

Выбрав наугад две карточки, графа Замоецкого и маркиза де Сепульведы, Октав приказал заложить карету и отвезти себя к ним. Он застал дома и первого, и второго. Они, казалось, не удивились просьбе того, кого принимали за графа Олафа Лабинского. Чуждые сентиментальности, присущей секундантам-мещанам, они не стали интересоваться, нельзя ли уладить дело, и, будучи людьми благородными, не задавали щекотливых вопросов относительно причины ссоры.

Со своей стороны, подлинный граф, или, если угодно, мнимый Олаф, оказался перед той же проблемой, но, вспомнив об Альфреде Умбере и Гюставе Рембо, на обед к которому отказался пойти, он уговорил их оказать ему услугу. Молодые люди очень удивились, что их друг, который почти год не покидал своего дома и чей нрав был скорее миролюбивым, чем воинственным, оказался вовлеченным в дуэль, но, услышав, что речь идет о жизни и смерти и что причину поединка их друг разгласить не вправе, воздержались от расспросов и отправились в особняк Лабинских.

Вскоре условия были обговорены. Монета, подброшенная вверх, решила вопрос об оружии, поскольку противники заявили, что им одинаково подходят и шпага, и пистолет. Следовало явиться в шесть часов утра в Булонский лес, на проспект Пото[273], туда, где на неотесанных подпорках стоит соломенная кровля. Там было место, свободное от деревьев, а утрамбованный песок служил хорошей ареной для поединков такого рода.

Когда все уладилось, было уже около полуночи, и Октав направился к Прасковье. Ее спальня, как и накануне, оказалась заперта, только насмешливый голос графини сообщил ему из-за двери:

– Приходите, когда вспомните польский, я слишком большая патриотка, чтобы принимать у себя иностранца.

Утром приехал доктор Бальтазар Шербонно, предупрежденный Октавом; он привез с