собой укладку с хирургическим инструментом и сверток с бинтами. Они сели в карету. Господа Замоецкий и Сепульведа ехали следом в другом экипаже.

– Ну как, мой дорогой Октав, – заговорил доктор, – приключение превращается в трагедию? Надо было мне на недельку оставить графа спать в вашем теле на моем диване. Мне случалось продлевать магнетический сон и на более долгий срок. Но сколько ни изучай мудрость брахманов и санньясинов в Индии, всегда что-нибудь да упустишь, и в самом хитроумном плане находятся изъяны. И все же… как графиня Прасковья встретила своего флорентийского влюбленного, переодетого столь хитрым образом?

– Похоже, – ответил Октав, – она узнала меня, несмотря на превращение, или же ангел-хранитель нашептал ей на ушко не доверять мне. Я нашел ее целомудренной, холодной и чистой, как полярный снег. В теле любимого мужа ее утонченная душа, несомненно, почувствовала чужую душу. Я ведь говорил вам, что вы не можете ничего сделать для меня, сейчас я еще более несчастен, чем когда вы пришли ко мне в первый раз.

– Кто может постичь пределы возможностей души, – задумчиво промолвил доктор Шербонно, – особенно когда душа эта не испорчена земными страстями, не запятнана людской грязью и остается такой, какой вышла из рук Создателя – в свете и любви? Да, вы правы, она вас узнала; ее ангельская душа затрепетала под взглядом, полным желания, и инстинктивно закрылась своими белыми крылами. Мне жаль вас, мой бедный Октав! Ваша болезнь в самом деле неизлечима. Если бы мы жили в Средние века, я посоветовал бы вам уйти в монастырь.

– Я и сам часто думал об этом, – признался Октав.

Приехали. Экипаж мнимого Октава уже стоял в назначенном месте.

В этот утренний час лес был поистине живописен, тогда как днем его красота теряется за наплывом праздных людей. Стояла та летняя пора, когда солнце еще не успело притушить яркую зелень листвы; чистые, прозрачные краски расцвечивали умытые ночной росой купы деревьев, и все благоухало свежестью. Деревья в этой части леса были особенно прекрасны, то ли потому, что почва здесь весьма богата, то ли потому, что они сохранились от старого сада; их толстые, покрытые мхом или гладкой серебристой корой стволы, цеплявшиеся за землю узловатыми корнями, раскидывали причудливо извилистые кроны; они вполне могли бы послужить натурой для художников или декораторов, которые отправляются в дальние края на поиски куда менее примечательных пейзажей. Несколько пташек, чьи голоса смолкают к полудню, весело щебетали в листве; кролик, которого никогда не увидеть днем, в три прыжка пересек песок аллеи и поспешно укрылся в траве, напуганный шумом колес.

Однако, как вы понимаете, красоты природы, застигнутой в утреннем дезабилье[274], мало интересовали двух соперников и их секундантов.

Появление доктора Бальтазара Шербонно произвело неприятное впечатление на графа Олафа Лабинского, но он быстро взял себя в руки.

Проверили длину шпаг, обозначили места для противников, и они, раздевшись до сорочек, встали друг против друга и скрестили шпаги.

Секунданты крикнули: «Начинайте!»

Во всякой дуэли, каково бы ни было ожесточение соперников, есть момент торжественной неподвижности: каждый молча изучает врага и составляет план, обдумывая атаку и готовясь к защите, затем шпаги начинают рыскать, распаляются, так сказать, ощупывают друг друга, не размыкаясь: это продолжается несколько секунд, которые кажутся вечностью и подпитывают тревогу свидетелей.

Условия этой дуэли, с виду совершенно нормальные, были столь странны для участников, что они оставались в этой позиции дольше обычного. В самом деле, каждый из них видел перед собой собственное тело и каждому предстояло вонзить сталь в плоть, которая совсем недавно принадлежала ему. Поединок осложнялся своего рода невольным самоубийством, и, хотя оба соперника отличались отвагой, Октав и граф испытывали инстинктивный ужас, оказавшись со шпагой в руке перед собственным призраком и готовясь броситься на самого себя.

Едва секунданты, потеряв терпение, еще раз крикнули: «Начинайте же, господа!» – как шпаги наконец сшиблись.

Вначале соперники по очереди атаковали один другого, и оба успешно защищались.

Граф, благодаря военной выучке, был отличным фехтовальщиком, он пронзал нагрудники самых известных мастеров, но если он и продолжал владеть теорией, то для ее воплощения у него больше не было той подвижной руки, что доставляла столько хлопот мюридам Шамиля: его шпагу сжимала слабая кисть Октава.

Напротив, Октав обнаружил в теле графа невиданную силу и, несмотря на неопытность, постоянно отводил от своей груди ищущий ее стальной клинок.

Напрасно Олаф силился достать противника и наносил самые неожиданные удары. Октав, более хладнокровный и сдержанный, разгадывал все его обманные движения.

Графом начала овладевать ярость, его движения стали нервными и беспорядочными. Пусть он навсегда останется Октавом де Савилем, он хотел непременно покончить с телом, которое могло обмануть Прасковью, одна эта мысль повергала его в неописуемое бешенство.

Рискуя получить смертельную рану, он попытался нанести удар справа, чтобы сквозь собственное тело достать до души и жизни своего соперника, но шпага Октава обвилась вокруг его шпаги таким быстрым, резким и уверенным движением, что клинок, вырванный из руки Олафа, взметнулся ввысь и упал на расстоянии нескольких шагов.

Жизнь Олафа была в распоряжении Октава, ему оставалось нанести один-единственный удар, чтобы поразить его. Лицо графа скривилось, но не от страха смерти, а от мысли, что он оставит жену в руках вора, которого никто уже не сможет разоблачить.

Октав был далек от того, чтобы воспользоваться своим преимуществом, он отбросил шпагу и, подав секундантам знак не вмешиваться, подошел к оторопевшему от изумления графу, взял его за руку и увлек в чащу леса.

– Что вам нужно? – возмутился граф. – Почему вы не убили меня, когда могли? Почему не продолжили схватку, не дали мне снова взять шпагу, если уж вам претит убивать безоружного? Вы прекрасно знаете, что солнце не должно отбрасывать две наши тени на песок, нужно, чтобы земля поглотила одного из нас.

– Выслушайте меня спокойно, – попросил Октав. – Ваше счастье в моих руках. Я мог бы навсегда сохранить за собой тело, в котором сегодня нахожусь и которое по всем законам является вашей собственностью. С удовольствием признаю это теперь, когда рядом нет свидетелей, когда только птицы могут нас услышать, но они никому ничего не расскажут. Если мы продолжим дуэль, я убью вас. Граф Олаф Лабинский, которого я представляю по мере моих сил, сильнее в фехтовании, чем Октав де Савиль, чье тело сейчас является вашим, но которое я, к моему сожалению, буду вынужден уничтожить, и его смерть, пусть и не совсем настоящая, поскольку моя душа переживет его, огорчит мою мать.

Граф, признавая справедливость этих замечаний,