Он стоял посреди комнаты, высокий, тощий и бесплечий, одетый в тесный синий двубортный костюм, и размахивал руками, его маленькая лысая головка дергалась из стороны в сторону. Он знал эту симфонию достаточно хорошо, чтобы заранее предвидеть изменения в темпе и громкости; когда музыка становилась особенно громкой и быстрой, он махал руками так энергично, что чуть не терял равновесие, когда же она звучала приглушенно, он наклонялся вперед, чтобы успокоить оркестрантов мягкими движениями вытянутых рук, и все это время, буквально все это время он чувствовал за спиной огромную аудиторию, напряженно застывшую, зачарованную музыкой. Когда симфония стала подходить к своему громоподобному завершению, мистер Ботибол возбудился больше, чем когда-либо прежде, его лицо исказилось в мучительной попытке заставить оркестр вложить как можно больше в эти мощные финальные аккорды.

Затем все кончилось. Диктор что-то там говорил, но мистер Ботибол торопливо выключил приемник и обвис в своем кресле, стараясь отдышаться.

— Фу! — громко выдохнул он. — Господи Иисусе, да что же такое я делал!

По его голове и лицу катились капельки пота, они забирались под воротник и щекотали ему шею. Мистер Ботибол достал носовой платок, вытер пот и несколько минут лежал, стараясь отдышаться, совершенно вымотанный, но при том радостно возбужденный.

— Да, скажу я вам, — сказал он вслух, — вот это было удовольствие. Такого удовольствия я не испытывал еще ни разу в жизни. Это было просто здорово, действительно здорово!

Почти сразу он начал думать, а не сделать ли так еще раз. Только стоит ли? Может ли он позволить себе повторить этот опыт? Теперь, успокоившись и глядя назад, он ощущал за собою какую-то вину и начал подозревать во всем этом что-то глубоко аморальное. Позволить себе такое поведение! Вообразить себя гениальным композитором! Нет, это не лезло ни в какие ворота. Он был уверен, что другие люди такого не делают. А если бы Мейсон случайно зашел и застал его за этим занятием! Это был бы кошмар!

Он взял со стола газету и сделал вид, что читает, но вскоре оказалось, что глаз его скользит по программе радио на вечер. Он наткнулся на строчку «8:30. Симфонический концерт. Брамс, Симфония № 2». Ботибол смотрел на нее и смотрел. Буквы слова «Брамс» стали тускнеть и расплываться, а затем исчезли совсем, сменившись буквами «Ботибол». «Ботибол, Симфония № 2». Так прямо и было напечатано. Ботибол прочитал строчку еще раз.

— Да, — прошептал он. — Премьерное исполнение. Мир застыл, нетерпеливо ждет. Это будет великое творение, все гадают, не будет ли оно еще значительнее его предыдущих работ. И как хорошо, что сам композитор будет дирижировать, что его сумели уговорить. Он очень стеснительный, нелюдимый, почти не выходит на публику, но сегодня его убедили…

Мистер Ботибол чуть наклонился и нажал кнопку звонка. В дверях появился маленький, старый и очень серьезный дворецкий Мейсон, единственный, кроме Ботибола, обитатель дома.

— Э-э… Мейсон, у нас есть какое-нибудь вино?

— Вино, сэр?

— Да, вино.

— О нет, сэр. У нас нет ни капли вина уже пятнадцать, даже шестнадцать лет. Ваш отец, сэр…

— Знаю, Мейсон, знаю, но все-таки хочется немного себя побаловать. Я хотел бы бутылку к ужину.

Дворецкий был глубоко потрясен.

— Прекрасно, сэр. Но какое именно?

— Кларет, Мейсон. Лучший, какой вы сможете купить. И берите сразу целый ящик. Велите им прислать незамедлительно.

Оставшись снова в одиночестве, он на секунду поразился простотой, с какой было принято это решение. Вино на ужин! Вот просто взял и сказал! А почему бы, собственно, и нет? Почему бы и не сейчас? Ведь он же сам себе господин. Да и вообще, нужно иметь вино в доме. Оно действует очень благоприятно. Он захотел вина, и он получит вино, и к чертовой матери Мейсона.

Он посвятил остаток вечера отдыху, а в половине восьмого Мейсон объявил ужин. На столе стояла бутылка вина, и он тут же за нее взялся. Ему было все равно, что там думает Мейсон, наблюдая, как он раз за разом доливает бокал. Он сделал это три раза, а затем встал из-за стола, сказал, чтобы его не беспокоили, и прошел в гостиную. Ждать оставалось еще четверть часа. Он не мог уже думать ни о чем, кроме предстоящего концерта, и, откинувшись на спинку кресла, позволил себе блаженно предвкушать, что будет в половине девятого. Он был великим композитором, напряженно ждавшим в артистической уборной консерватории. До него доносилось возбужденное бормотание, публика рассаживалась по местам. Он знал, о чем они там говорят. О том, что не сходило с первых полос газет уже несколько месяцев. Ботибол — гений, далеко превосходящий Бетховена и Баха, Брамса и Моцарта, да и кого угодно. Каждый его новый опус великолепнее предыдущего. Чем же таким станет эта симфония? Никто еще этого не знает, ожидания просто нестерпимы. Да, совершенно понятно, что они там говорят. Ботибол встал и начал мерить гостиную шагами. Время почти уже наступило. Он схватил со стола карандаш, чтобы использовать его как палочку, а затем включил радио. Ведущий как раз завершил вступительную беседу, раздался взрыв аплодисментов — дирижер занял свое место. Если предыдущий концерт был граммофонной записью, то здесь шла прямая трансляция. Мистер Ботибол повернулся лицом к камину и изящно, от пояса, поклонился. Затем вновь повернулся к приемнику и поднял палочку. Аплодисменты сразу умолкли, наступила пауза. Кто-то из зрителей откашлялся. Мистер Ботибол ждал. Симфония началась.

И снова, как только начал дирижировать, он ясно увидел перед собой лица оркестрантов и даже выражения этих лиц. Трое скрипачей были совсем седыми. Один из виолончелистов был очень толстый, а на другом были тяжелые очки в коричневой оправе. У валторниста из второго ряда щека подергивалась от тика. Но все они были великолепны. Как и музыка. В некоторых особо впечатляющих местах мистер Ботибол испытывал такое возбуждение, что даже вскрикивал от восторга, а в какой-то момент третьей части экстатическая дрожь, возникшая где-то в солнечном сплетении, липкими иголками расползлась по коже его живота. Но лучше всего были громоподобные аплодисменты, обрушившиеся в конце. Ботибол повернулся к камину и поклонился. Аплодисменты не стихали, и он продолжал кланяться, пока зал не утих окончательно и голос ведущего не вырвал мистера Ботибола из сказки в будничный мир гостиной, смертельно уставшего, но счастливого.

Лежа в кресле, улыбаясь от счастья, вытирая взмокшее лицо и пытаясь отдышаться, он уже строил планы следующего концерта. Почему бы не сделать все толком, на серьезной основе? Превратить одну из комнат в некое подобие концертного зала со сценой и рядами стульев. И поставить проигрыватель, чтобы репертуар не зависел от радиопрограммы. Да, так он и сделает!

На следующее утро мистер Ботибол поручил одной из дизайнерских фирм переоборудовать самую большую комнату в некое подобие концертного зала. В одном конце было возвышение, а основную площадь зала занимали ряды красных плюшевых кресел. «Я буду устраивать здесь небольшие концерты», — объяснил он представителю фирмы, а тот кивнул и сказал, что это будет очень мило. Одновременно он заказал радиомагазину установку двух очень дорогих проигрывателей с автоматической сменой пластинок и двух мощных усилителей — один, чтобы стоял на сцене, а второй был в глубине зала. Покончив с этим, он купил все девять симфоний Бетховена и заказал в мастерской, специализировавшейся на записи различных шумов, аплодисменты восторженных слушателей. В довершение всего он купил дирижерскую палочку — изящный стержень из слоновой кости, лежавший в специальном ящичке на синей шелковой подушке.