– Я думала, ты спишь, – сказала Иоганна.

– Нет.

– Что… что ты здесь делаешь?

– Почему ты меня избегаешь? – вновь спросил он. – Теперь ты мне ответишь?

– Франц…

– Ответь мне, Иоганна. Не играй со мной в игры. С самой прогулки на Унтерсберг ты стараешься не оставаться со мной наедине. Скажешь, это не так?

– Нет, – прошептала Иоганна. – Не так.

– Потому что я не католик, да? – Его слова прозвучали так, будто эта причина была несущественной, и на миг Иоганна задумалась – а вдруг и в самом деле так? Вдруг возможно, чтобы это было так?

– Ты должен понимать, – сказала она, помолчав, – как много вера значит для нашей семьи.

– Это я понял, – ответил Франц. – И я тронут. Логика кажется чем-то холодным, когда дело касается души. Я всегда верил лишь в науку, но когда мы сегодня пели «Тихую ночь», мне искренне захотелось верить в Бога. – Его озорная полуулыбка была почти незаметна в темноте. – Это ведь что-то да значит?

– Я, конечно, рада, но… – Иоганна колебалась, мучаясь гордостью, мешавшей признаться, и в то же время понимая, что больше не в силах молчать. – Франц, ты должен знать, что я никогда не смогу стать женой человека, который не был бы католиком. – Она вспыхнула и про себя порадовалась, что в темноте не видно, как покраснели её щёки. – Я понимаю, что беру на себя слишком много и не имею права даже говорить о таком, но, учитывая это всё, я просто не вижу смысла… поощрять симпатию.

Франц долго молчал. Слишком долго.

– Франц? – позвала Иоганна дрожащим голосом. Он поднялся со стула у окна, встал рядом с ней.

– Я ещё не вручил тебе свой подарок.

Её охватило радостное волнение.

– Не думала, что ты приготовил подарок для меня.

– Конечно же, приготовил. – Он вынул из кармана маленький предмет странной формы, завёрнутый в золотую бумагу. – Вот он.

Иоганна взяла подарок, и её пальцы вновь начало покалывать от прикосновения к ладони Франца. Он был так близко, что она чувствовала жар его тела, его тихое дыхание. Она развернула бумагу и увидела крошечную модель Эйфелевой башни, совершенную в каждой детали.

– Ой… – Её глаза наполнились слезами, она подняла на него взгляд, и Франц подошёл ещё ближе. Теперь их тела почти соприкасались, и кожу Иоганны свело болью.

– Иоганна… – пробормотал он и коснулся рукой её щеки, а потом нежно поцеловал. Её первый поцелуй был словно звездопад, взорвавшийся в сердце.

Она закрыла глаза и едва не уронила маленькую башню, но Франц не дал ей упасть, накрыв ладонь Иоганны своей, и поцелуй длился и длился, и её мысли метались, и искры пронзали всё тело. Она никогда не думала, что можно испытывать такое. Она и представить не могла.

Наконец он отодвинулся, с трудом дыша. Его волосы стали ещё всклокоченнее, и Иоганна чуть слышно рассмеялась.

– Ты такой лохматый.

– Ну так что же. – Он провёл по волосам рукой, растрепав их ещё сильнее, и она вновь рассмеялась. Она никогда не была так счастлива. Всё её тело стало лёгким, будто наполнившись воздухом, будто стоило ей встать на цыпочки, и она бы взлетела от этого невероятного, немыслимого счастья.

Этот удивительный поцелуй ответил на все её вопросы. Всё внезапно стало таким обезоруживающе простым. Достаточно было и того, что он хотел верить; ей этого хватало, честное слово, хватало. Ничего больше не имело значения, потому что она его любила, а он любил её.

– Иоганна, я еврей.

Она непонимающе смотрела на него, моргая. Слова, как кусочки головоломки, не складывались в целое.

– Ты…

– Еврей. Вот почему я здесь. Думаю, ты не знала. Отец вряд ли тебе сказал.

– Нет.

– Это имеет значение? – В его голосе был вызов и вместе с тем отчаяние. Иоганна не знала, что ответить. Отчасти она была почти не удивлена, отчасти полностью обескуражена.

Еврейский идиот.

Её жестокие, необдуманные слова о Яноше Панове отдались в сердце мучительной болью. Откровенно говоря, она почти ничего не знала о евреях. Они были для неё персонажами волшебной сказки, призраками, притаившимися в углу, во всяком случае, если верить газетам. Она хотела что-то сказать, но слова не шли. Наконец она спросила:

– Ты поэтому покинул Вену?

– Профессор, у которого я учился, герр Шлик, был убит на ступенях университета. Он даже не был евреем, но это запустило цепь зла, в которую попал и я. Признаю, я был несдержан, вёл себя слишком… дерзко. Нарвался на неприятности. Вмешалась полиция. – Он скорчил гримасу. – Я вынужден был уехать.

Нарвался на неприятности? Он что, причинил кому-то боль?

– Но как, ради всего святого, об этом узнал мой отец? – Иоганна изо всех сил пыталась понять, что он ей говорит.

– Если честно, я и сам не могу точно сказать. Знакомые коммунисты помогли мне выбраться из Вены. Сказали, что нашли мне место в Зальцбурге, устроят подмастерьем к часовщику. Меня это вполне устроило.

– И папа в этом участвовал? – Её мысли метались. Манфред терпеть не мог коммунистов, во всяком случае, то, за что они выступали, их оправдывающие насилие цели, их решительный атеизм. Какое отношение он мог иметь ко всему этому?

– Если это имеет значение, – продолжал Франц, пытаясь говорить иронично, но у него не особенно получалось, – я еврей только наполовину. По отцу. И мы никогда не придерживались традиций иудаизма, не отмечали праздников, даже иврита я не знаю. – Он усмехнулся. – Я действительно верю в то, что я говорил о необходимости доказательств.

Она покачала головой, не зная, что думать и что чувствовать, и Франц накрыл её ладони своими.

– Не отворачивайся от меня из-за этого, Иоганна.

– А твоя семья? Она по-прежнему в Вене?

– Мама в относительной безопасности, потому что она католичка. Так что, видишь, я наполовину католик, хотя она не так религиозна, как твои родители. А отец преподаёт в университете, хотя неизвестно, сколько это продлится. Мы думали переехать, но у нас есть знакомый, который перебрался в Лондон – был известным физиком, а теперь метёт улицы. Вышел бы такой скандал, будь до него кому-нибудь дело, но всем наплевать. – Его глаза сверкнули, губы сжались. – Разве всё это имеет значение?

– Я… – Она закрыла глаза, и он обхватил её лицо ладонями.

– Не отталкивай меня, прошу. Я тебя люблю.

Его голос был умоляющим, и её сердце едва не