– Кто это, черт побери?! Почему ты это сделал? Ты что, секретный агент, что ли? Ты работаешь на ФБР, а это твое прикрытие? – Я ахнула. – О господи, ты… ты наемный убийца?!

Отец едва сдерживал улыбку, и это только сильнее заводило меня.

– Возьми пистолет, Ноа, – принялся настаивать он, тут же стерев с лица улыбку. – Он понадобится тебе для защиты.

– От чего? От кого?

– Не важно.

– Не буду я брать твою контрабанду! – заявила я.

– Дело не во мне, – уговаривал меня Калеб. – Это ради твоего же блага. Для защиты.

– Кончай талдычить про защиту! От чего мне защищаться?! – закричала я. – От кого? Не думаю, чтобы этот парень тебя стал еще преследовать. Или он за мной шел?

Молчание.

– Рассказывай. Рассказывай, во что ты вляпался, – потребовала я.

– Ни во что я не вляпался.

– Если ты хочешь, чтобы я осталась в твоей жизни, то рассказывай.

Отец помотал головой и, не веря себе, плюхнулся в кресло.

– Да как ты можешь сидеть здесь и с добротой и лаской рассказывать, как ты хочешь стать частью моей жизни и измениться, – и в тот же момент делать из человека отбивную?! – продолжала я возмущаться.

Калеб отказывался говорить. Отказывался менять свое выражение лица из соображений гуманности. Отказывался забирать револьвер. Я повернулась к двери, но она была заперта – отец запер ее, когда мы ввалились в кабинет. Тогда я снова посмотрела на него. Вместо того чтобы объясниться со мной, он обошел стол, взял меня за руку и силой усадил в кресло.

– Я не знаю, кто это был, Ноа, но я довольно долго пробыл в обществе людей вроде него, чтобы понимать, что никогда нельзя быть абсолютно готовым.

– Ты знаешь, что это неправда, – сказала я, отдергивая руку.

– Пожалуйста, возьми.

Отец обильно потел, почти вся его рубаха промокла от пота, кроме нескольких мест.

– Я не знаю, что буду делать, если с тобой что-нибудь случится, – добавил он.

– Я не возьму револьвер, Калеб. Ты это знаешь. Я не буду его носить. Я не буду из него стрелять. Точка.

Папина голова медленно поникла. Он был разочарован. Будь это десятью годами раньше и нарушь я комендантский час, он запер бы меня в моей комнате. И я бы, наверное, много лет ходила к психологу, чтобы преодолеть эти последствия отцовского разочарования.

– Прости, – сказала я. – Я не могу.

Отец снова протянул ко мне руку, и на этот раз я не взяла ее. Я повернулась к двери и подергала ручку.

– Не мог бы ты отпереть?

Мои потные ладони скользили по металлической ручке. Мое правое плечо жгло так, как не жгло уже много лет, так что я попыталась открыть дверь левой, но ручка не поддавалась. Я услышала близко сзади папино дыхание, ощутила его на шее. Одной жестокой рукой он схватил меня за плечо, а другой рванул «молнию» на моей сумке. Я поняла, что он делает, но не стала его останавливать. После довольно долгой паузы он протянул руку из-за моей спины и положил ладонь поверх моей руки, поворачивая ручку направо, пока она не щелкнула и не открылась. Я вышла, не оглядываясь. Рюкзак тяжело прилегал к моей спине.

* * *

Когда я той ночью вернулась домой, я заперла дверь и долго стояла под душем. Слезы шли приступами. Возможно, я до нынешнего дня так и не смыла с себя ту ночь. Выйдя из душа, я пошла к рюкзаку и достала маленькую салфетку, оставшуюся с нашей первой встречи в «Бар-Подвале», на которой было записано имя моего отца, телефон, и вместо подписи – сердечко, словно нарисованное рукой девочки-подростка. Салфетка развевалась в моих пальцах – старая бумажка, уже начавшая твердеть по краям, – прежде чем я своей рукой разорвала ее на мелкие клочки и выбросила их в окно. Ритуально развеяла прах моего отца.

Я открыла рюкзак, вынула кошелек, мобильник, ключи и увидела, как из него нелепо торчит револьвер – словно взрослый среди первоклассников. Коробка патронов калибра.375, тяжело набитая, лежала рядом. Я порылась в холщовом рюкзаке, чтобы найти ту самую открытку, но она пропала. Я носила ее с собой почти все прошедшие десять лет, а теперь она пропала, и вместо нее в рюкзаке лежала новая визитная карточка.

* * *

Дорогая Сара.

Есть несколько чисел, которыми я хочу с тобой поделиться. Двести девяносто семь. Семнадцать. Тринадцать.

Двести девяносто семь – это количество невинных людей, которые были реабилитированы после приговора благодаря повторному анализу ДНК. Если ты возьмешь двести девяносто семь книг и разложишь их рядом, они охватят периметр моего дома. На двести девяносто семь долларов ты можешь слетать из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, впервые посетить Лас-Вегас, купить деловой костюм или взять несколько вечерних уроков в местном университете. Я не знаю, что бы ты сделала с этими деньгами, но знаю, что ты не пустила бы их на ветер. Ты бы их отдала. По доллару за каждого бездомного, ждущего у ратуши, за каждую женщину в местном приюте жертв домашнего насилия.

Семнадцать – количество людей, с которых снят смертный приговор, которые оправданы и вернулись к нормальной жизни. Семнадцать, Сара. Это число ты должна накрепко запомнить, несомненно, точно так же, как рекомендации журналов по блеску для губ или флирту с молодым человеком. Теперь это число отдано исключительно семнадцати душам, которые потерялись где-то между радостью и гневом, благодарностью и неблагодарностью, решимостью и негодованием. Они бродят среди нас, как живые тела, неспособные смириться с копией смертного приговора, который им вручают по выходе из камеры.

Тринадцать – это среднее количество лет, проведенное в тюрьме невинными людьми за преступления, которых они не совершали. Целая жизнь. Взросление. Я просто не могу себе представить этого. Не могу. Сара, я возвращаюсь домой каждый вечер и просматриваю истории, стоящие за этой отрезвляющей статистикой. Иногда я сплю по тринадцать часов, и мне снится, что ты по-прежнему со мной. Иногда я сплю тринадцать минут. Коронер сказал, что ты была жива еще где-то тринадцать минут после того, как в тебя попала пуля.

Коробки со свидетельствами стоят по стенам архива в Филадельфии и простоят там еще четыре месяца или около того, после чего будут уничтожены, сожжены бюрократической машиной. А может… кто знает?

Ты понимаешь, что я хочу сказать, дорогая. Правда ведь? Я знаю, что понимаешь. Присяжные не знают всего, что произошло в тот день, как и я, но именно они решают – жизнь или смерть. Не я. Я не судья, несмотря на то что я – единственный суд. Вот настоящая причина того, что этим делом занимается Оливер. Я знаю, что она откроется перед кем-нибудь вроде него. Мне просто надо понять, что случилось. Я должна иметь на руках все факты. Сейчас это единственное, что связывает меня с тобой.

Кроме того, мне тяжело думать, в сколь многом я подвела тебя. Но больше не подведу. Я обещаю тебе. Обещаю. Обещаю. Обещаю…