С вечной любовью,

Мама

По правде, Америка никогда не была против смертной казни. И, честно говоря, я и сама тоже не так чтобы против.

Исторически люди никогда не были настолько высокоморальны, чтобы непреклонно следовать собственным твердым, но довольно гибким убеждениям. Мы скорее пассивные наблюдатели, страстно желающие видеть гибель и истребление себе подобных. Заявлять, что группы вроде МАСК – это такое новое движение, значит оскорблять наш прогресс. Я провела собственное расследование. Половина людей заведомо за смертный приговор; вторая, так называемая благородная половина, с видом превосходства заявляет, что она против. А затем сквозь желтеющие ломкие зубы шепчет вам на ушко, что, понимаете ли, смертная казнь приемлема, если человек по-настоящему плохой. Плохой-преплохой, как Гитлер, Милошевич или бен Ладен. Да, вот тогда, соглашаются они, все нормально.

Мне думается, лучше признаться в собственной слабости (или силе, как вам угодно) и просто признать, что мы таковы, каковы есть – животные, у которых учащается сердцебиение при виде крови, пожирающие ее глазами. Правда, конечно же, по-настоящему кровь больше не льется, если только мы сами не порежемся. Давайте совершим краткий экскурс в историю.

Древний Рим: гладиаторы в доспехах, бугрящиеся мышцы, оружие – насмешка, копье и щит. Их окружают тысячи ликующих фанатов, у которых от крика вздуваются жилы на шее и висках – они жаждут узреть, как одно тело падет жертвой другого. Два человека сражаются перед фанатами, пока один из них не падает мертвым.

Крестовые походы: средневековые христианские фундаменталисты совершают паломничество в кольчугах и при мечах, уничтожая всех, кто становится на их пути к Святому Граду. По обочинам дороги их приветствуют ревущие толпы.

Французская революция: гильотины, аристократия, толпы крестьян, ждущие падения куска металла, который снесет голову Марии-Антуанетте или Людовику XVI. Люди, орущие во всю силу легких, что это надо сделать, что она это заслужила, отрубить, отрубить ей голову!

Благородные англичане, наши царственные предки, милый дом Оливера: лондонский Тауэр, король Генрих VIII, Анна Болейн. Убить врага и отрубить ему голову, чтобы насадить ее на чучело в натуральную величину, и пусть все это видят и испытывают омерзение. Пример в назидание остальным.

Племена туземцев. Высушенные головы. Тайские тюрьмы. Блин, современный бокс, борьба, петушиные бои…

И как вам это? Плати и смотри.

Соединенные Штаты Америки. Нынешний день: американцы приклеились к экранчикам своих планшетиков, к цифровым телеэкранам, развешанным по стенам, как портреты, спутниковым приемникам, мобильным телефонам и прочим высокотехнологичным гаджетам, появившимся за время моего заключения. Люди живут одинокой жизнью, их мозги контролируются тем, что они видят по телевидению. Так почему не поставить мою каталку посреди боксерского ринга, обставив его видеокамерами, не позвать опытного кинопродюсера и спортивного комментатора и не позволить всем смотреть, как я умираю? Никто не обязан смотреть, как никто не был обязан присутствовать при четвертовании Уильяма Уоллеса. Вся выручка может пойти:

а) на сбор средств для поиска какого-нибудь пропавшего ребенка или на содержание престарелых родителей или бабушек-дедушек;

б) на уплату всех судебных издержек;

в) на любое другое дело: на улучшение кормежки в тюрьме, на борьбу с раком, на новую государственную школу…

Так все, кто любит смотреть такие казни, заплатит какие-то десять баксов, которые пойдут на благо маленького ребенка или даже (пытаюсь не смеяться, пока пишу) на МАСК. Понятно, что такое не будет случаться слишком часто. Вероятно, такой эфир будет только во время политических кампаний или летнего отдыха от ситкомов и мыльных опер в прайм-тайм. Американский капитализм во всей красе. И это вовсе не безумная идея.

Понимаете, я вовсе не пытаюсь таким образом протестовать против моей казни, назначенной на 7 ноября, как если бы я не понимала, что сделала или почему должна умереть. Я знаю, что сделала. Я знаю, чего не делала. Я сказала это еще в самом начале моей рукописи. Но моя смерть, моя публичная смерть, принесет кое-кому удовольствие, а другим – честно отработанные деньги. Если вы спросите меня, то это чистой воды альтруизм, который еще предстоит продвинуть на рынок.

* * *

Я впервые встретилась с Марлин где-то спустя месяц после инцидента в «Бар-Подвале». Она позвонила мне на мобильный как раз в тот момент, когда я шла по мосту Маркет-Стрит-бридж, возвращаясь домой после ярмарки научных идей для восьмиклассников.

– Ноа Синглтон? – спросила она.

Я сразу же поняла, что передо мной адвокат. Этот уверенный тон на грани агрессивности. Мне не понадобилось много времени, чтобы осознать, что этот тон ближе к надменности, чем к уверенности.

Я прокашлялась.

– Она самая.

– Я думаю, у нас с вами есть кое-что общее, и я хотела бы с вами это обсудить.

Я откусила заусенец на указательном пальце.

– Кто это? Вас навел Бобби?

– Я не шучу, – настаивала незнакомка. – У вас есть отец, который владеет баром под названием «Подвал-Бар» на Жирард-стрит?

Я снова прокашлялась.

– «Бар-Подвал»?

– «Подвал-Бар», – немедленно поправила меня собеседница. – Он называется «Подвал-Бар», согласно записям в городском архиве.

Я подошла к перилам моста и посмотрела на грязную воду Скукэл. Ветер врезал полумесяцы в поток воды. Я выплюнула заусенец и посмотрела, как тот падает вниз, словно перышко.

– Мисс Синглтон? – позвала меня позвонившая дама.

– Да кто это?

Никто не знал о моих отношениях с отцом, кроме Бобби, да и он в лучшем случае знал, что именно отец и был тем анонимом, что обрывал мне провод. Я никому, включая Бобби, не рассказывала, что встречалась с ним. Но Марлин не ответила мне. Вместо этого она начала делать то, что умела лучше всего. Заставлять. Приказывать. Манипулировать.

– Встретимся во время обеда у Фитцуотер и Седьмой завтра в полдень. Вы можете прийти?

Я снова прокашлялась.

– Я… ну…

– Да или нет? – спросила Марлин. – Я не могу тратить на вас целый день.

– Нет, мэм, – промямлила я, оглядывая мост. По нему шли только тинэйджеры в шлепанцах и солнечных очках. – То есть да, мэм. Да. Я встречусь с вами.

Марлин сидела в ресторане одна за угловым столиком рядом с высоким эркером. Она была в черном брючном костюме, вокруг шеи трижды обернут яркий французский шарф. Она просматривала страницы в блокноте, когда я вошла, и даже не удосужилась поднять глаз. Вместо этого положила модную черную чернильную ручку возле блокнота, отодвинула его и только тогда посмотрела на меня.