Гроб под покрывалом и бледными венками уплыл, как корабль, и процессия во главе с Ронни и неприветливой невесткой покойного направилась к выходу. В церкви оказались знакомые невестки, и на их соболезнования она отвечала с дерзкой беззастенчивостью; несколько самых старых участников процессии, знавших сэра Симона почти всю его жизнь, высказались очень кратко и с нескрываемой неприязнью к Ронни. Остальные с явным облегчением быстро зашагали к дверям и сразу сели в машины.

Клэр нерешительно сказала:

— Как ты считаешь, стоит подвезти Ронни до дома?

Но Лессинг наотрез отказался и пригласил с собой мистера Бикуллу. Тот явно ожидал такого предложения и с готовностью принял его, а так как он стал уже едва ли не членом семьи, то поднялся с Лессингами в квартиру и церемонно преподнес Клэр аккуратный сверток в коричневой бумаге, взятый им с собой на похороны. Развернув бумагу, Клэр обнаружила коробку рахат-лукума.

— Из сладкого лукум мое самое любимое лакомство, — заявил он, откусив кусочек. На его губах остались следы сахарной пудры. — А этот, уверяю вас, высшего сорта. Его прислали мне деловые партнеры из Бейрута.

— Но не можем же мы взять себе все, если он вам так нравится, — запротестовала Клэр.

— Не волнуйтесь, у меня еще много. Мне его часто присылают, — заверил ее мистер Бикулла, стряхнув носовым платком с колен сахарную пудру.

Ненавязчиво, но с уверенностью, что его слушают, он стал рассказывать о своих любимых блюдах средиземноморской кухни. Клэр действительно слушала с большим вниманием все, что он говорил, льстила ему и всячески поддерживала беседу. Ей явно не хотелось оставаться со своим мужем наедине. Была суббота, Лессинг не ждал пациентов, а после мучительных раздумий он, скорее всего, снова бы вернулся к опасной теме пятифунтовой купюры. И сам Лессинг, знавший, что не сможет избежать этой темы, с ужасом ждал очередного накала страстей и взаимных обвинений и поэтому тоже радовался обществу мистера Бикуллы, хотя вначале и не проявлял особых эмоций. Так или иначе, Лессинг и Клэр были единодушны в желании видеть его своим гостем.

Они долго разговаривали о сэре Симоне. Клэр возвела в степень тесной дружбы свои случайные контакты с ним, а мистер Бикулла, заговорив о вечерах, проведенных с покойным в «Бовуар Приват Отеле», не постеснялся слез. Ему не хотелось там больше жить: не вынести одиночества без сэра Симона. Поэтому он сдал свою комнату и с завтрашнего дня переберется в отель «Чаринг-Кросс».

— Конечно, всего лишь на пару дней, — пояснил он, — пока я не найду более подходящего для себя места жительства. Пока не могу сказать вам, где остановлюсь. Я — скиталец, миссис Лессинг, и самый неутомимый человек на земле. Люблю странствовать по свету.

Клэр уговорила его остаться на ужин, и он согласился на том условии, что они пойдут с ним в «Палладиум», куда он, естественно, уже купил билеты.

— В этом костюме? — спросила она.

— Почему бы и нет? — не смутился мистер Бикулла. — Я же оплатил прокат костюма на весь день!

Он взглянул на свои брюки отнюдь не траурной расцветки и добавил:

— Одолжите мне серый галстук, доктор. Если у кого-нибудь возникнут вопросы, пусть думает, что я был на свадьбе.

Это напоминало грозу, бушующую вдалеке за холмами. Она готова разразиться и над равниной, но никак не соберется с силами. Хотя раскаты грома уже слышны, молния еще не сверкнула и не сразила намеченную жертву. Таково было настроение Лессинга: сомнения его одолевали, но они были еще не столь сильны, чтобы его сразить. На протяжении всего воскресного дня его не покидали мысли о странствиях сложенного вдвое билета банка Великобритании, хранящегося ныне в его бумажнике. От него, Лессинга, билет попал к сэру Симону, от сэра Симона — к Ронни, а от Ронни — к Клэр (это было очевидно, несмотря на все ее отпирательства). Последнее путешествие денежного знака красноречиво свидетельствовало о ее неверности и лживости. Но правда ли все так и было? Он ни в чем не был уверен.

Снова и снова Лессинг пытался восстановить в памяти тот вечер, когда он, сжимая в руках две пятифунтовые купюры, размышлял, какую из них дать Клэр, а какую приберечь для сэра Симона, чтобы заплатить ему за картину с изображением тхага. Он оставил, как ему казалось, ту, с памятным номером, но мог ли он положиться на свою память? Он забывал, дважды забывал отправить письмо сэру Симону, и, если память подвела его в тот раз, не могла ли она подвести и теперь?

Привычные сомнения, мучительные, как зубная боль, не позволяли Лессингу постараться уличить Клэр во лжи и в измене, но она по-прежнему оставалась под подозрением. Он метался между малодушной яростью и унизительным страхом — яростью, которую он трусливо подавлял, и опасением, что Клэр признается в том, чего он так боялся. Как утопающий, то взлетающий вверх на гребне безжалостной волны, то стремительно падающий вниз, он задыхался и потому не мог ничего сказать.

Клэр тоже не решалась заговорить о том, что терзало ее не меньше, чем мужа. Она не упоминала об этой злосчастной купюре, не спрашивала, откуда он ее впервые получил, потому что боялась вместо ответа услышать нежелательные вопросы. Клэр испытывала более холодный, сдержанный страх, похожий на ощущения одинокого альпиниста, застывшего над краем бездны: снежная буря застигла его врасплох, но он не зовет на помощь, потому что боится разбудить спящую лавину. Клэр понимала, что выбрала нечестный путь, и старалась не упоминать об этом и молилась богам, в которых не верила, чтобы Лессинг не вернулся к этой теме. Клэр не любила терять время даром и, видя в богатстве матери Лессинга свое счастливое будущее, а в Ронни — угрозу этой перспективе, она на протяжении всего этого мрачного и тревожного дня мысленно составляла его портрет из лоскутков злобы и ненависти. С негодованием она думала о его власти над ней, с отвращением вспоминала все его слабости и старалась опорочить в собственных глазах его внешнюю привлекательность и его дешевое, но обезоруживающее обаяние.

Вскоре после шести Лессинг ушел навестить, как он сказал, своего коллегу, доктора Харроу. Он проявил недюжинную изобретательность, заявив, что им нужно составить план следующего собрания комитета, в котором они заседают; на самом деле он вышел только для того, чтобы бесцельно побродить по улице. Собственной квартире, где им стало тесно вдвоем, он предпочел лондонские тротуары.

Примерно через полчаса из Брайтона позвонил Ронни. Он сказал, что поехал в Брайтон, потому что хотел обдумать ситуацию в спокойной обстановке, а в Лондоне это сделать непросто. В его голосе слышалась нахальная самоуверенность, Клэр поняла, что он пьян, и поджала губы от злости. Ронни объяснил, что остановился в маленькой гостинице вместе со своим другом Хэем.

— На какие деньги ты поехал в Брайтон?

Ронни расхохотался в ответ, и его речи зазвучали еще более самоуверенно. В мире тьма денег, хвастливо заявил он, надо только знать, где они хранятся. В похоронном бюро, где он побывал в связи со смертью отца, ему встретился отставной сержант-квартирмейстер, с которым они вместе служили в Каире. И Ронни занял у него пятнадцать фунтов, якобы для того, чтобы заплатить за венки, которые стоили двадцать фунтов. А эту сумму вычтут из стоимости имущества отца.