— Боже мой, — воскликнула Клэр, — до чего же ты циничен!

Произнеся эти слова, она подумала, как часто ему приходилось слышать их от нее и как мало они значили для них обоих.

— Жить надо в свое удовольствие, — ответил Ронни, а затем, настроившись на более серьезный лад, спросил: — Джордж дома? Можно с ним поговорить?

— Нет, он ушел. О чем ты хотел с ним говорить?

— Я как раз собирался тебе это объяснить. Ты знаешь, что именно меня беспокоит, и я вдруг подумал, что мне нужен сеанс психоанализа, — говорил он, со свистом заглатывая слюну. — Я не знаком с другими психоаналитиками и поэтому хочу поговорить об отце именно с ним…

— Ты не посмеешь сделать этого!

— Посмею! Тебе не остановить меня. Я открыто его спрошу, мог ли мой отец убить Фанни Брюс.

— Ронни, ты пьян! Ты хуже пьяного! Только сумасшедший может думать, что…

— Замолчи! — Ронни закричал так, что в трубке задребезжало. — Не смей так со мной разговаривать! Я не сумасшедший и не сойду с ума, потому что именно сейчас делаю все, чтобы этого не произошло. Я не могу так больше жить, думать о нем с утра до поздней ночи и не узнать правду. Надо что-то делать. Надо разобраться во всем. Джордж психоаналитик…

Клэр держала трубку на некотором расстоянии от уха и слушала его все менее и менее внимательно. Я могу положить этому конец и за несколько секунд привести его в чувство, думала она. Это Джордж послал его отцу пять фунтов. Стоит только сказать ему об этом и… Но я не сделаю этого! Ронни все равно захочет увидеться с Джорджем. Он моментально окажется здесь. Приедет спросить Джорджа, не помнит ли он, откуда взялась эта купюра, и обязательно скажет ему, что отдал ее мне в обмен на четыре фунта, семь шиллингов и шесть пенсов. О Господи, пусть он лучше сойдет с ума, пускай свихнется и попадет в «желтый дом»!

Но Ронни заговорил более спокойно и рассудительно, однако здравого смысла в его словах не прибавилось:

— Я обсуждал это дело с Хэем. Парень неплохо разбирается в людях, у него большой опыт. Он говорит, что внешность обманчива, особенно если речь идет об уважаемом человеке. Он знал одного священника-баптиста, которого все считали святым. Но Хэй точно знает, что этот священник убил свою мать и собирался убить жену и дочь, но попал под автобус, и это нарушило его планы. После нашего разговора я решил увидеться с Джорджем и поговорить с ним об отце как с профессионалом.

Он пьян, вот и звонит, думала Клэр. Придет в себя и поймет, что, встретившись с Джорджем, он неизбежно проболтается о наших отношениях, подставит под удар меня, навлечет беду на себя. Он взвесит все «за» и «против», осознает опасность и передумает, он передумает…

— Ронни, — сказала она, — обещай мне ничего не предпринимать, пока не получишь письмо от меня. Скажи мне свой адрес, и я напишу тебе сегодня же.

Он заартачился, но в конце концов нехотя согласился. Она не поверила ему на слово и весь следующий день просидела дома. Однако Ронни не пришел и не позвонил.

— Во время этого сновидения, — многозначительно заговорил мистер Бикулла, — я испытал страх больший, чем когда бы то ни было. Это дурной сон и очень необычный. Вряд ли он мог присниться кому-то еще.

— Расскажите, — сказал доктор Лессинг.

— Его рассказать сложнее, чем предыдущие, потому что он очень прост, но его действующие лица — очень необычные персонажи. Я не могу этого объяснить, но они казались очень старыми. Я имею в виду не возраст, а то, что они были сотворены намного раньше нас, когда жизнь была длинной и текла очень медленно.

— С чего начинается сновидение?

— Я иду по какой-то насыпи, возвышающейся над землей, — топкой, как болото, и очень ровной. Кто-то следует за мной на очень близком расстоянии, но я не знаю, кто это. Иногда мне кажется, что это мой отец или мой школьный учитель математики, а иногда… право, мне не совсем удобно говорить это вам, доктор Лессинг.

— Не стесняйтесь.

— Иногда мне кажется, что это вы.

— Что ж, это объяснимо, хотя я не ожидал такого поворота. Не так скоро. Но ничего страшного, продолжайте.

— Итак, я иду по этой возвышенности. Вокруг совсем темно. Солнце еще не встало, и я не могу рассмотреть местность. Где-то вдалеке, по-моему, густой лес, но я не могу сказать точно. Поблизости, главным образом с одной стороны, на фоне темной болотистой почвы виднеются какие-то большие серые пятна, напоминающие камни или даже валуны. Я принимаю их за валуны, пока не замечаю, что некоторые из них задвигались. Тогда я догадываюсь, что это люди, которые спали и теперь просыпаются. Они не похожи на нас — слишком велики.

Мистер Бикулла промокнул лоб носовым платком, хранившимся у него за отворотом рукава, и продолжил рассказ:

— Один из них — очень грузный и полный — медленно поднимается и смотрит на меня. Он не подходит ко мне близко, но я очень испуган, у меня дрожат колени, ноги меня не слушаются. А затем я замечаю другого, высокого и худого, но такого же крупного, как и предыдущий. Он высвобождает ноги, увязшие в болоте, а его руки висят, как надломленные ветки дерева. В полный рост он кажется огромным. При свете первых солнечных лучей я разглядываю его лицо — оно будто каменное, а глаза… я в ужасе, потому что он приближается ко мне, и я цепляюсь за того, кто шел за мной, и прячусь за его спину. Он тоже очень испуган, и мне, доктор Лессинг, неловко признаться вам, кто он.

— Это я?

— Боюсь, что да.

— Пусть вас это не беспокоит. Что дальше?

— Грузный и полный, тот, кто задвигался первым, встает напротив другого и бьет того. Раздается ужасный треск, будто огромное дерево пригнулось и надломилось, а затем снова выпрямилось. Нет, не выпрямилось. Тело высокого сломлено надвое, и он падает в болото. После этого все валуны приходят в движение, спящие просыпаются, и я не могу больше смотреть на это со своей насыпи. Я теряю сознание, умираю. Это была смерть…

Какое-то время мистер Бикулла находился под впечатлением собственного сна, но, ответив на несколько вопросов Лессинга, пришел в себя и даже стал проявлять столь свойственную ему экспансивность. Казалось, он даже гордился своей способностью видеть такие страшные и увлекательные сны.

В начале сеанса Лессинг велел ему расслабиться и, как обычно, дать выход потоку воспоминаний, но мистер Бикулла уговорил его вначале выслушать рассказ о своем самом последнем сновидении. Теперь он, как и подобает пациенту, послушно лег на кушетку и попытался дать волю своей речи, позволить ей беспрепятственно струиться из нетронутых «цензурой»[23] глубин сознания. Однако то ли он недобросовестно отнесся к задаче, то ли его память была перегружена впечатлениями последних событий, но только у него ничего не получалось. Он сумел сообщить очень немного, и это немногое звучало неестественно и наигранно. Мистер Бикулла сдался первым, сказав, что они попусту теряют время, и предложил хотя бы сегодня отказаться от этого мнимого лечения.