отчаяние, и меня тянет бросить взморье и поехать к Уинстону, предложить ему помощь и совет, которые, как я знаю, так ему нужны в это время. Непонятно почему Лондон мне представляется бастионом безопасности, безопаснее чем этот довольно ветхий приморский городок, и я волнуюсь за моего брата Билла, который готовится к конфликту на борту боевого корабля, и за брата Уинстона Джека, направленного во Вторую дивизию.

Одним беспокойным вечером я чуть было не плюю на указание Уинстона оставаться в Оверстэнде и начинаю собираться к отъезду, но тут наша горничная возвращается после выходного с любопытными новостями. В местном кинотеатре показывали киножурнал, который призывает отдыхающих не паниковать и не нарушать свой отдых в Норфолке, поскольку здесь отдыхает миссис Черчилль с детьми, а если это безопасно для них, то безопасно и для всех остальных. Я снова раскладываю одежду по шкафам. Как мне уехать, если за каждым моим шагом наблюдают, словно я какой-то показатель судьбы государства?

Пока я уговариваю себя остаться в Оверстрэнде, несмотря на то, что мы находимся на открытом берегу, потенциально уязвимом для нападения, мне кажется неправильным, что мама остается на французском берегу в Дьеппе, куда уехала летом. Поскольку Билл не может помочь, а я беременна, Нелли соглашается забрать ее из Франции и привезти в коттедж «Грушевое дерево». Но вместо того, чтобы проводить маму до самого Оверстрэнда, как обещала, она бросает ее на станции прибрежного поезда 13 августа, а сама несется в Бекингэмшир, чтобы помочь Асторам переоборудовать свой особняк в военный госпиталь, а затем вступить в штат санитарок в Бельгии. Я остаюсь одна с двумя моими беспокойными детьми и раздраженной матерью, пока мой муж руководит войной из ее живого сердца, Лондона.

– Готова поклясться, я кого-то видела, – говорит мама, показывая на стену утеса у нас под ногами. Она здесь всего два дня и уже строит свою политику.

Мы с ней стоим на краю утеса, подпирающего коттедж «Грушевое дерево». Шиферно-серые тучи затягивают небо уже почти неделю, и солнечные дни песочных замков кажутся давно минувшими. Эта погода вместе с новостями держит всех на грани. Нервы мои истрепаны как размотанная катушка ниток.

Я окидываю утес взглядом по всей высоте и рассматриваю песчаный берег у его основания. Я представляю флот немецких боевых судов – тот самый, о котором Уинстон предупреждал правительство, – покрывающий все серо-синее море, но вижу только барашки волн и наши длинные тени на песке. Действительно ли мама кого-то заметила? Или ее охватила шпиономания, которая распространяется как вирус по приморским городкам, и воображаемые враги взбираются по скалам Оверстрэнда?

– Ты уверена, мама? – в моем голосе неприкрытый скептицизм. Я знаю, что, если бы побережью действительно что-то серьезно угрожало, Уинстон в мгновение ока вызвал бы нас в Лондон. Но его утреннее письмо не выказывало таких тревог, в нем были только подробности его флотского плана и заверения в любви.

– Абсолютно. Клянусь, я видела кого-то, – ее слова звучат твердо, но тон колеблется. Даже если она и сомневается в себе, она никогда этого не признает. Моя мать верит в непогрешимость своего мнения.

Меня беспокоит вражеский агент в «Грушевом дереве». Можем ли мы с детьми быть целью? Полагаю, что как семья лорд-адмирала можем, но я не вижу свидетельств угрозы.

– Ладно, этот кто-то удрал, не оставив следа на песке, – решаю я.

Она принимает высокомерную позу, словно все еще руководит моей жизнью.

– Как ты можешь сомневаться во мне, Клементина? В такие времена?

Прежде, чем я успеваю ответить, меня дергают за юбку Диана и Рэндольф.

– Вы куда смотрите? – спрашивает дочь.

– Никуда, дети. Просто на море. Не плывет ли на лодке папа, – отвечаю я, не желая, чтобы они подумали о плохом.

– Папа, папа! – Рэндольф возбужденно хлопает в ладоши при мысли о приезде его любимого спутника по играм.

Не надо было мне упоминать об отце. Я сажусь, чтобы посмотреть им в глаза, говоря о неприятной новости.

– Мне жаль, милые. Но папа должен оставаться в Лондоне. Он нужен стране.

– Но папа нужен мне! – кричит Рэндольф и бросается на пол. Его рыдания заставляют заплакать и Диану, и через мгновение оба они вопят. Я хочу погладить и успокоить их, но Диана сжимается, а Рэндольф отталкивает мою руку. Увидев мое ошеломленное лицо, он снова бьет меня, на сей раз нарочно.

Мои виски пульсируют, голова начинает болеть. Где, черт побери, Нанни? – думаю я. Я хочу встать, но из-за тяжелого живота теряю равновесие, и падаю на четвереньки. Вместо того, чтобы мне помочь, мать бранится:

– Какого черта ты здесь делаешь, Клементина?

– Думаешь, мне хочется быть здесь, мама? – отвечаю я. Я с трудом встаю на ноги и обращаюсь к матери с нескрываемым отвращением.

Слыша наш резкий разговор, дети начинают орать еще сильнее. Когда Нанни, наконец, появляется в дверях и бросается к Диане и Рэндольфу, я возвращаюсь в дом, не говоря ни слова ни ей, ни маме, ни детям. Я поднимаюсь по лестнице к себе в комнату, сворачиваюсь в шезлонге и припадаю головой к холодной стене.

Лучше была бы я в Лондоне, противостояла бы тяготам войны, чем торчала здесь, на морском берегу с матерью и детьми. Почему маневры военных кораблей и моряков кажутся более легкой задачей, чем общение с двумя детьми и пожилой женщиной? Возможно, я не гожусь для обычной женской роли.

Мое дыхание учащается. Я раскачиваюсь в шезлонге, бьюсь головой о стену. Я радуюсь боли, поскольку она почему-то приносит облегчение от хаоса внутри меня. Что со мной не так?

Я понимаю, что это жалость к себе самой. Более того, это эгоистично – я хочу моего мужа. Только он понимает меня и помогает сосредоточиться. Но я не знаю, когда еще увижу его, так что тянусь за ручкой и бумагой.

Глава четырнадцатая

7 октября 1914 года

Лондон, Англия

«Эти схватки болезненны, но терпимы», говорю я себе, сдерживая крик.

– Вы в порядке, мэм? – спрашивает медсестра, но я не могу ответить. Я не могу отдышаться.

Я киваю доктору, акушерке и медсестре, выстроившимся у моей постели в Доме Адмиралтейства на страже безопасности жены и нерожденного ребенка лорда-адмирала, а также Гуни, которая согласилась пожить с нами. Странно, но та эгоистичная грусть и чувство покинутости, которые я испытывала в Оверстрэнде, испарились в тот же момент, как только Уинстон вызвал нас с детьми обратно в Лондон, через пару недель после получения моего истеричного письма в августе. Хотя я подозреваю, что многие женщины предпочли