мимо кого я прохожу на улице, уверена, что в катастрофе виноват только мой муж?

Она провожает меня в гостиную Марго, куда меня прежде никогда не приглашали. Раньше я списывала это на ее недовольство тем, что Уинстон женился на мне, а не на Вайолет, но теперь я думаю, не связано ли это с моими родственными связями с Венецией. До недавнего времени отношения Асквита и моей кузины развивались полным ходом, и я уверена, что Марго все время об этом знала.

«Как она встретит меня»? – думаю я, поднимаясь по лестнице в личные покои премьер-министра. Поиронизирует над моим резким письмом своему мужу? Или извинится за чудовищное наказание, которое взвалили на моего мужа?

Когда мы, наконец, входим в гостиную, Марго уже ждет. Лицо у нее жесткое и серые глаза суровы, но она изображает мягкость. Она великодушно протягивает руки, чтобы заключить меня в нежеланные объятия и говорит:

– О, Клементина, я столько думала о вас. Какое тяжелое время.

Ее слова, тщательно подобранные, чтобы походить на сочувствие, без намека на признание вины, бесят меня. Я держусь жестко в ее объятиях, но это не отталкивает Марго, потому я высвобождаюсь.

– Как вы могли? – выкрикиваю я.

– Разве не мне следует задать вам это вопрос, Клементина? – холодно отвечает она, и вся ее мягкость превращается в колкость.

– Вы о чем, Марго? Ваш муж сделал моего козлом отпущения за Дарданеллы. Хотя мы с вами обе знаем, что это не вина Уинстона. – Мой тон не уступает по жесткости ее.

– Я говорю о письме, которое вы послали бедному Генри. – Она замолкает, и на миг я не понимаю, о ком она. Но затем вспоминаю, что она называет Асквита Генри. – Которому уже досталось за Дарданеллы. Я прощаю вас за ваши полные ненависти слова, конечно. Вы были под влиянием момента. Но мне кажется, что вы вряд ли в том положении, чтобы продолжать выпускать свой гнев.

– Вы прощаете меня? – чуть не кричу я. – За то, что сказала правду «бедному Генри»? Мне не нужно ваше чертово прощение, и я в любом случае ничего не сделала такого, чтобы меня прощать.

Марго обводит взглядом комнату.

– Прошу, Клементина, сядьте и возьмите себя в руки, – когда я бросаюсь к дверям, она бормочет: – Вы поступаете глупо. Так вы сожжете все мосты, которые оставил Уинстон.

Ее слова глубоко задевают меня, но я не останавливаюсь. Прежде, чем я успеваю взяться за ручку двери, в комнату заходит сам Асквит.

– Я услышал голоса, – говорит он, явно недовольный.

Я знаю от Уинстона и частично от Венеции, что премьер-министр ищет в женщинах обожания – не вызова – и предпочитает, чтобы его «леди» имели гибкую мораль. В прошлом он находил скучной мои довольно жесткие моральные позиции и зашел так далеко, чтобы назвать меня занудной за то, что я отвергла модельное платье, подаренное любовницей Эдуарда VII. Теперь по его тону я догадываюсь, что мой не по-женски громкий голос ранит его чувствительный слух.

Мне хочется броситься на него, но предостережение Марго звучит у меня в ушах. Неужели я действительно уничтожила остатки карьеры моего мужа? Я медлю, хотя мне не терпится разнести его за его предательство и шашни с Венецией в то время, когда молодые солдаты гибнут тысячами. «Хотя, – думаю я с некоторым злорадством, – полагаю, что эти глупости закончились, когда Венеция вышла замуж за заместителя министра Эдвина Монтегю».

Асквит заговаривает прежде, чем я успеваю подобрать слова.

– Я хотел бы, чтобы был другой путь, Клементина. Нам надо было показать стране этим решением, что мы едины.

Как смеет он намекать на то, что его вынудили уволить Уинстона! Я не буду увещевать его. Я ничего не говорю, заставляя его продолжать и дальше защищать свою шаткую позицию.

– Я понимаю, что сейчас это покажется слабым утешением, но я обещаю вам, Клементина. Я буду защищать Уинстона как смогу – в будущем – и он сыграет ту роль, для которой был рожден.

Хотя мне и приятно признание Асквитом потенциала Уинстона и его будущего величия, хотя я и сомневаюсь в его обещании защищать моего мужа, меня удивляет, как этот апатичный, самовлюбленный Асквит точно знает, как мной манипулировать. Я была уверена, что он совершенно не в курсе чувств и мотиваций других людей.

Но я ошибалась. Он знает, что я сделаю все, чтобы защитить мужа. Даже если это означает на время замолчать.

Глава семнадцатая

22 сентября и 4 ноября 1915 года

Суррей и Лондон, Англия

– Думаешь, они тебе пригодятся? – говорю я, стараясь не показывать раздражения, передавая Уинстону коробку красок и кистей из коллекции Гуни, которыми иногда пользуются и дети. Стараюсь, чтобы краски не попали мне на платье. Сейчас с деньгами у нас туго, и мои платья должны держаться, даже самые простые.

– Они совершенно провалили всю войну. Почти шесть месяцев я был вынужден сидеть без дела долгими нудными днями, – он обводит рукой живописные покатые холмы Суррея вокруг нас, – в то время как эти бездари в Лондоне губят все шансы одержать победу. Стоит только подумать о стольких погибших из-за их апломба и тупости.

– Уинстон, ты меня слышал? – прерываю я его ядовитые излияния. Я все еще стою с протянутой рукой. На сей раз я даже не пытаюсь скрывать своего раздражения. Я слышала эту тираду уже тысячи раз, и, хотя полностью с ним согласна, я не могу больше этого слышать. Если позволить ему и дальше так самовыражаться, это лишь сильнее озлобит его.

– Слышал, слышал, – ворчит он, даже не пытаясь извиниться. В последнее время он стал так мрачен. Он относится к своей депрессии так, словно она что-то отдельное от него. Но я уверена, что это его инстинктивная реакция на свое отлучение от власти.

Но Уинстон еще не выплеснул всей своей горечи. Он практически кричит:

– Ты действительно считаешь, что какая-то мазня вернет этих солдат?

Я упираю свободную руку в бок и отвечаю таким же тоном:

– А ты считаешь нормальным разговаривать с женой в таком тоне? Я не твоя подчиненная, Уинстон, – мне не нравится этот громкий голос и тираническая манера, с которой он начал разговаривать с нашими слугами и, будучи на службе, с теми, кто был ему подотчетен, хотя там у меня контроля не было. Однако в этой области я не буду спокойно терпеть его ор на меня или слуг, как бы он ни был разочарован своим нынешним положением.

Глаза его округляются, когда он осознает последствия своих слов.

– Прости,