бы уединенное побережье военной суете Лондона даже при наличии неясной шпионской угрозы, лично я с наслаждением бросилась в гущу событий. Риск конфликта никогда не пугал меня, разве что страх выпасть из общества.

Очередная схватка, и все мысли исчезают. Мой разум способен думать лишь о схватках. Мучительная боль пронзает тело, и меня охватывает желание тужиться.

Как только боль утихает, как отступившая волна, последние несколько недель снова приходят в голову. Оказала ли я моему мужу помощь, что так отчаянно нужна ему, чтобы вести корабль по таким мутным водам? Сразу после моего возвращения в Дом Адмиралтейства я увидела, что его дерзкое увлечение своими военными планами – в сочетании с непоколебимой уверенностью в правильности собственного видения – создавало проблемы для руководства флота и мешало Уинстону вести за собой людей. Я понимала, что эти сложности могут помешать ему разрушить немецкий план сражаться на два фронта, атакуя на западе Францию через Бельгию и противостоя России на востоке. Хотя я была согласна с ним, что упрямого командующего флотом метрополии, адмирала сэра Джорджа Каллагана необходимо было заменить. Но уволить его, наградив всего лишь с медалью за заслуги, – это удар по моральному духу моряков. Я предложила дать ему место в совете Адмиралтейства, что польстит не только его чувствам, но и чувствам его сторонников. Я также помогла Уинстону по-новому посмотреть на его взаимоотношения с воинственным министром обороны лордом Гербертом Китченером. Хотя он не терпим к выражению несогласия от других, мои предложения он принял. Но сейчас меня нет рядом с ним, и я волнуюсь.

Схватки участились, едва давая мне возможность перевести дух. Единственное слово, врывающееся в хаос агонии, – Антверпен. Когда схватки утихают, поднимается гнев. Почему прямо сейчас Уинстон в Антверпене, а не в Лондоне?

Немецкое вторжение в Бельгию успешно продвигалось до жизненно важного портового города Антверпен, последнего оплота бельгийских войск. 2 октября, в тот самый день, когда должен был родиться ребенок, Уинстон получил известие, что Антверпен вот-вот падет. Несмотря на мои мольбы, он предложил отправиться в осажденный город, чтобы помочь бельгийским войскам, хотя никто из старших государственных чиновников не давал ему такого приказа. К 4 октября его настолько охватила военная лихорадка, что он телеграфировал премьер-министру из Антверпена, чтобы его на время освободили от статуса лорда-адмирала, чтобы он мог вести британские войска в порт Антверпена. Хотя Уинстон строил не военную карьеру, Асквит удовлетворил его просьбу, и я считала, что «солдатский телеграф» охарактеризует это как явное желание военной славы.

Но усилия Уинстона оказались бесполезными. Даже при имевшихся в распоряжении дополнительных войсках и флоте Антверпен в тот же день пал. Британские войска были эвакуированы, и Уинстон вернется в Лондон сегодня вечером. Припишут ли падение Антверпена провалу его усилий в последнюю минуту? Он вернется в Лондон на волне первого крупного военного поражения.

Уинстону не следовало срываться в Антверпен. Ему надо было оставить защиту этого бельгийского города кадровому военному и позволить тому носить клеймо поражения. Он должен был остаться здесь, а не оставлять меня одну, лишь шепнув на прощание: «Ты должна быть сильной, Котик».

Схватки все чаще, они сливаются в одну бесконечную агонию. Я не могу сдерживать крик. Боль жжет так, словно меня режут ножом пополам. Пот течет по лицу, и медсестра промокает мой лоб, бесполезно пытаясь успокоить меня. Я отталкиваю ее руку и вою от изнеможения и мучительной боли. Стремление тужиться охватывает меня, и внезапно все кончается.

И я слышу крик.

Краем глаза я вижу, как медсестра и акушерка застывают вместе. Гуни сидит рядом со мной, держа меня за руку, и я шепчу через силу:

– Все в порядке?

Поначалу мне никто не отвечает. Во мне поднимается паника, но тут медсестра подходит ко мне с чем-то запеленатым в белую простынку.

– У вас красивый, здоровенький ребенок, миссис Черчилль.

– Мальчик? – хрипло спрашиваю я.

– Хорошенькая девочка, – говорит она и протягивает мне сверток.

Гуни встает и заглядывает в простынки.

– Она красавица, Клемми.

Не мальчик, как хотелось бы Уинстону, уверена я, но я выдыхаю. Мне хватает Рэндольфа. Она красивая, с рыжими волосами отца, что невероятно обрадует его. Я хватаю крошечный узелок, прижимаю к груди новорожденную дочь.

Чуть отогнув простынку, я гляжу на ее чудесные розовые губки и нежно сомкнутые веки. Я улыбаюсь моей дочери. Мы назовем ее Сара. Я буду любить ее и заботиться о ней, но и она не удержит меня.

Глава пятнадцатая

3 января 1915 года

Лондон, Англия

Я смотрю на длинный стол, уставленный китайским фарфором с монограммой и граненым хрусталем, словно сейчас должен начаться элегантный обед, а не неофициальная встреча кабинета военного времени. Утонченная сервировка на двенадцать персон без обычных карточек с именами, но привычные правила не годятся для военного времени. В результате непонятно, где мое место за столом, в особенности потому, что как обычно я – единственная женщина.

В отличие от большинства мужчин, устраивающих такие обеды, наш хозяин, министр внутренних дел Реджинальд Маккенна[38], понимает мои затруднения. Он жестом приглашает Уинстона и меня сесть по обе стороны от министра иностранных дел сэра Эдуарда Грея[39], и я с благодарностью сажусь. Слуги тут же начинают разливать по тарелкам суп из кресса, а мужчины за столом бросают на меня косые взгляды. Я знаю, что они находят мое присутствие здесь неприличным; в конце концов, они даже не думали приводить своих жен. Но я здесь не ради их одобрения или удовольствия. Я здесь потому, что у меня есть своя роль.

Пробуя суп, я прислушиваюсь к разговорам. Мужчины вокруг перечисляют последние столкновения. Вскоре после того, как Антанта начала теснить немцев как на западном, так и на восточном фронтах, расстраивая надежды Германии на быструю победу, державы начали осознавать, что война скорее всего зайдет в тупик, превратится в игру в кошки-мышки, причем каждая сторона по очереди будет кошкой. Только неожиданная, крупная победа может нарушить этот зеркальный обмен ударами.

Они бессистемно говорят об интригах на фронтах, и мне хочется встряхнуть их и заставить действовать. Как они могут так безразлично относиться к стратегии и надежде, когда более девяноста тысяч военных и гражданских уже погибли? Когда обстреливают женщин и детей в прибрежных городах? Когда правительство получило разведданные о том, что Германия вскоре отправит свои цеппелины бомбить Лондон? Самоуспокоенность сегодня не может править бал, но единственное оживление я слышу лишь при обсуждении вчерашнего обращения русского императора Николая помочь в борьбе с турками на Кавказе.