— Я серьезно. Это дело сыграло бы на руку нам обоим. Я даже уже вижу заголовки столичных газет: «Адвокат Горгадзе защищает своего незадачливого, но раскаявшегося убийцу!» Вы ведь раскаялись, Плетнев? Что вы дышите, как самка лося? И не смотрите так, дыру прожжете, а это, между прочим, Brioni. Вы знаете, что такое Brioni? Может быть, жена успела купить вам что-то подобное до того, как вы начали ее бить? Что же вы молчите?

Наверное, это — лишнее, я чувствую, но остановиться уже не могу.

— Мы вполне сможем доказать в суде вашу невиновность, Плетнев, уверяю вас. В судах сейчас и не такое оправдывают. Главное, взять правильного судью. Да-да, именно взять. И именно правильного. В этом вся штука: ведь на любое дело можно смотреть под разными углами, в, так сказать, перспективе. С одной стороны, вы, конечно, преступник, и место ваше в тюрьме. А с другой — у каждого ведь могут сдать нервы, верно? Ну, подумаешь, угрожал. Подумаешь, взломал. Аффект! Оно и понятно: был человек при жене, детях и бизнесе, а тут — Горгадзе. Надо бы вообще разобраться, что я здесь, в Москве, делаю, а уж потом русского человека судить. Может, я русским людям жить мешаю. Я мешаю вам жить, Плетнев?

Я встаю, подхожу к Плетневу и касаюсь холодным пистолетным стволом центра его большого, лоснящегося крупными бисеринами пота, покатого лба. Надежного, непробиваемого для мысли о том, что во всех своих горестях виноват не кто иной, как только он сам.

— П-пожалуйста…

— Я задал вам вопрос, Плетнев: я мешаю вам жить?

Я слышу, как всхлипывает Зульфия.

— Н-не нужно…

Я взвожу курок и…

Вижу, как под креслом Плетнева собирается лужа.

Я опускаю пистолет. Я показываю Плетневу пустую рукоять: обоймы там нет.

— Опустите пистолет, Шота Олегович…

Я узнаю этот голос и даже не оборачиваюсь, просто кладу пистолет на стол.

Я слышу шаги, но прежде чем Полозов успевает подойти, я с оттягом, не спеша и с наслаждением размахиваюсь и бью сидящего Плетнева в челюсть, сверху вниз.

Попадаю.

Плетнев совсем как-то по-детски всхлипывает и валится назад вместе со стулом.

* * *

Представьте себе, что вы хотите убить кого-то.

Не то чтобы вы остались без еды и находитесь на грани голодной смерти, а ваша жена вынуждена подмешивать в молоко собственную кровь, чтобы дети не умерли от голода. Нет. У вас все еще есть десять миллионов долларов. Вы по-прежнему богаты. Просто если бы не он, у вас было бы не десять, а двадцать миллионов. Это никак не изменило бы вашу жизнь, ибо вы по-прежнему не смогли бы съесть два обеда, надеть два костюма, поиметь десять женщин одновременно, и количество денег на вашем счету уже давно ничего не решает для вас в материальном смысле, оно по-прежнему гораздо больше, чем вам может понадобиться для того, чтобы жить: и на тысячную долю этих денег вы можете безбедно жить до самой своей смерти.

Так чем же двадцать миллионов долларов лучше, чем десять?

Да всем. Всем. В какой момент возможности, которые дарят человеку деньги, становятся зависимостью?

За все в мире надо платить. Так уж устроен этот мир, не вы его создавали, и нечего теперь винить вас в его несовершенстве! Да. Если каждый будет думать, что он может завладеть тем, чем намерены были завладеть вы, что же станется со старым добрым миропорядком, где каждый обязан за все платить?

За еду, здоровье и красоту. За секс, сон и мечты. За веру в будущее, прошлое и настоящее нужно платить! А если так, то незачем притворяться и делать вид, что мир вокруг — нечто большее, чем свалка отходов человеческого духа, где на перегное традиций буйно разрастается «новая» мораль вседозволенности.

Они все жалуются на времена. Болваны. Тупоголовые плебеи. Не было никаких других времен! Никогда! Всегда, во все времена были те, кто считал, что они должны миру, и те, кто считал, что мир должен им. Большинство же вообще ничего не считало, но просто пыталось выжить. И что же делать, если для выживания вам просто нужно больше, чем большинству?

Вам необходимы эти дома в Австрии и счета в Лихтенштейне, необходимы бриллианты, часы, картина Пикассо в коридоре, средневековые гобелены, платиновый нож для разрезания электронных писем, золотой унитаз, икона в позолоченной оправе, бриллианты, норковые шубы, шелковые простыни, вам нужен кондиционированный воздух лжи, подвалы особой жадности, забитые винами редчайшей глупости, редкие сыры из молока ослиц, супы из черепах, салаты из гнезд птиц, хрящей акул и глазных яблок осьминога, вам нужно наслаждение, которое вы привыкли получать, добавляя в свой ежеутренний (самый дорогой в мире) кофе из полупереваренного кошачьего дерьма щепотку чьих-то несбывшихся мечтаний мелкого помола. Ведь именно то, что у вас есть, а у других нет, и делает вас богатым, не так ли?

Богатые люди — особые. И вот вы уже готовы платить миллионы за родословную: «Имею честь приветствовать, Николай Петрович Козлов-Барыкин, четырнадцатый герцог Мальборо! Снимайте ваши валенки, герцог…»

Вы не можете, не хотите, не будете и не должны отказываться от чего-либо в этой жизни, вы возьмете от нее все. Все! Ведь это — ваше право. Вы — особенный!

Именно поэтому этот должен был умереть. И пусть исполнителей убийства найдут и посадят в тюрьму, пусть даже определят в вашем лице заказчика убийства, пусть, наплевать, вы все равно выйдете на свободу, ибо это — ваше право: жить так, как позволяют вам ваши деньги.

Деньги — это свобода! Когда вы слышите это, вы смеетесь. О нет, мои нищие друзья, деньги — это гораздо круче: это — безнаказанность!

Не стоит заботиться о правде, если можно приобрести оправдание.

… дай, дай, дай, дай, еще, еще, еще, мало, мало, мало, дай, дай, дай, дай…

Этот лай жадности, скупости, эмоциональной тупости при всей кичливой и сумасшедшей разнузданной действительности.

О да, она сумасшедшая, вам ли не знать. Кто же виноват? Не вы. Нет. Ну что вы, я и не думаю… Вы вот дома, едите, спите, платите по счетам, смотрите телевизор, страдаете, мучаетесь по очереди сомнениями и расстройствами желудка, вы — обычные, хорошие люди и мир многим обязан вам! Оглянитесь, как вас много — хороших людей, вы хорошие настолько, что совершенно непонятно, откуда берутся сволочи.

Вы, лично вы — да не оглядывайтесь… Вот вы — хороший человек? Ну же, не судите слишком строго, вы же никого не убили, не ограбили и всегда старались жить по закону, верно? Что с того, если вы и желали жену соседа, смерти врага, налоговой экспертизы конкурентам, это вовсе не потому, что вы — плохой человек, это потому, что вы — человек.

А я — адвокат. И я знаю законы.

Как говорил Уинстон Черчилль: «Тот, кто любит колбасу и законы, не должен видеть, как они делаются».

Вот оно — величайшее оправдание из возможных: пока ваша вина не доказана, ее нет!