И грош тогда цена всем его стараниям. Очевидно же, что не хочет человек в тюрьму. Можно понять. Понять можно, а вот верить не обязательно.

Кто решится использовать неудачника Плетнева вообще в чем бы то ни было, не говоря уже заказном убийстве адвоката, ведущего громкое дело? Это настолько же вероятно, насколько вероятно, что мне сейчас позвонят из Кремля.

Я на всякий случай смотрю на телефон, который, естественно, молчит.

— Черт знает что… — говорю я вслух.

Хотя, если начистоту, мне кажется, что и он не знает. Иногда мне кажется, что он даже не подозревает о том, как подлы, мелочны и жестоки могут быть люди. Иногда люди просто сволочи сами по себе, безо всякой чертовщины. Знаю, так говорить не полагается, но все же каждому уважающему себя человеку, кто хотя бы изредка думает о чем-либо, кроме размножения и комфорта, на миг должно было стать страшно от того, что он — человек.

Если подумать, то кто окажется виноват в плетневских «бедах», коме него самого? Кто, кроме его жадности, подлости, трусости, слабости и глупости виновен в том, что с ним происходит сегодня? Если бы Плетнев был способен на такой самоанализ, неужели не признал бы он за собой всего вышеперечисленного?

Он был напуган. Он был в ужасе. В панике. И если даже на секунду предположить, что Плетнев не лжет, что получается тогда? Так боится тюрьмы? Уж конечно, боится, но тут что-то большее, чтобы бить в такие колокола, нужно всерьез опасаться за свою жизнь.

Или же это — обычная мания величия, обычная для плетневых и ему подобных эго?

Или же просто-напросто Плетнев продолжает мстить? Слишком, конечно, умно для него, но вполне возможно.

Все возможно. При ближайшем рассмотрении все, что казалось невозможным еще месяц назад, сегодня стало не только возможным, но и вполне себе реальным и требует от меня немедленных и решительных действий.

Сигнал клаксона сзади стоящего автомобиля.

Я трогаюсь с места. В последнее время я все чаще езжу за рулем сам.

Ну конечно. Я стою на зеленый. В Москве нельзя стоять на зеленый ни секунды. Этот город не только никогда не спит, но даже никогда не дремлет. Здесь все спешат. Москва стягивает улыбки с лиц людей и натягивает на них гипсовые маски вечно спешащих. Пока ты в маске, ты — городской. Улыбаться и прогуливаться по тротуарам можно в Париже, Берлине, Вене, но не в Москве. В Москве нужно спешить. Здесь спешат стоять в пробке. Спешат встретиться, спешат расстаться. Спешат заработать много денег. Спешат убить за это.

Я еле проезжаю светофор. Пробка. Прекрасно. Время подумать. Вспомнить. Любил ли я когда-нибудь этот город? Не знаю. Мне не хватает его уже через три дня, когда по делам или на отдыхе я оказываюсь в Европе или на курорте, но это не любовь, но скорее — зависимость. Мне нужен его ритм, нужна кутерьма событий, вечный цейтнот, его рестораны, встречи, его масштабы, никогда бесплатно не улыбающиеся жители.

Мне важно ощущать себя в гуще событий, быть их частью, элементом многомиллионного пазла и, как и каждому картонному кусочку, мне хочется верить, что город не будет полным, не сложится без меня.

Но нужен ли я здесь? Достаточно ли хорошо я знаю свое дело, и мое ли оно, несмотря на то что люди платят мне огромные деньги, и я давно привык к привилегии выбирать себе клиентов, а не наоборот? Незаменим ли я? Заменим, понятно.

И даже понятно, откуда у меня такая рефлексия, потому что опять же понятно, почему меня мог и так хотеть убить Плетнев. Зависть. Злость. Осознание собственной никчемности, замещенное ненавистью к тому, кто в ней «виноват». Дорожный набор неудачника.

Все прямо-таки указывает на то, что Плетнев врет.

Или недоговаривает.

Что делать? Воспользоваться своим природным талантом и наплевать? Уже не получится.

Значит, остается разговорить Плетнева.

Я звоню в офис и сообщаю, что меня не будет до двух… нет, четырех.

Я принял решение.

Я снова еду в тюрьму.

* * *

Если вам не приходилось быть адвокатом собственного убийцы, даже не пытайтесь представить себе, что это за чувство. Что-то похожее, наверное, должен ощущать человек, который сам себе занял деньги и не вернул их.

Я оформляю пропуск, и меня не покидает ощущение нелепости происходящего.

— Договор с клиентом… — Маленькая, полненькая женщина — лейтенант полиции — не смотрит мне в глаза.

Привычка к обыденности вернее всего отучает нас от удивительного. Которое, кстати, совсем рядом.

— Намерен подписать сегодня…

Да. Намерен. Но намерен ли я выполнить оговоренные там условия, известные мне назубок? Готов ли я защищать своего клиента? Я уже знаю ответ.

— Спасибо…

Получаю пропуск, и меня ведут в камеру для допросов.

За мной захлопывается дверь. Я сажусь за стол, достаю диктофон, блокнот, ручку, все автоматически, бездумно. Зачем я это достал? Что я собираюсь записывать? Сегодня адвокат Горгадзе намерен совершить должностное преступление: сделать вид, что он — адвокат. А затем наплевать и на договор, и на «клиента». Такие вот обстоятельства. Особые.

Проходит полчаса, не меньше, прежде чем дверь в камеру открывается и в нее входят двое мужчин, оба в чине капитана. Один из капитанов бледнее и выше, второй — плотнее, розовощекий, кровь с молоком.

Кровь с молоком.

— Адвокат Горгадзе?

— Именно…

— Капитан Лытенко, капитан Хоротин. Вы — адвокат Плетнева?

— Собирался подписать договор.

— Он ведь вас пытался… убить.

— Пытался.

— И все же…

— И все же.

— Скажите, почему?

— Секрета нет. Его бывшая супруга — состоятельная женщина и платит за все. Ради дочери, возможно.

— Ясно. Вы и вчера тоже были здесь…

— Был. В журнале должно быть.

— Да, да. Скажите, вам не показалось странным поведение Плетнева?

— Что вы имеете в виду?

— Он нервничал?

— Не более, чем человек, которому грозит до пятнадцати лет заключения с конфискацией имущества.

— То есть?

— То есть просить стать адвокатом человека, которого сам же едва не убил — само по себе достаточно…

— Как и соглашаться.

— Капитан, что происходит?

Капитан Лытенко жует узкими тонкими губами и по-канцелярски холодно произносит:

— Сегодня утром, предположительно около четырех часов утра, подозреваемый Плетнев повесился в собственной камере.

Капитан Лытенко произносит эти слова, я вдруг понимаю, что знал, что услышу их. Не догадывался. Не чувствовал. Знал. Знал еще вчера. Это знание бьет меня под колени, и я опираюсь на стол.