– Долли… – сказал он так, будто предваряя исповедь. – Долли… – повторил он и опять замолчал. Она терпеливо ждала, не смея даже шелохнуться, и наконец услышала: – У меня очень дурные предчувствия…

Услышать такое от Стивы было равносильно признанию, что он уходит в монахи. Долли не нашлась, что сказать. Ей стало страшно, словно она оказалась в холодном сыром туннеле, из которого нет выхода. Долли почувствовала, как сердце ее бешено заколотилось. Наперекор всему она погладила руку мужа.

– Ничего, обойдется. Господь милостив. Хочешь, завтра сходим вместе к заутрене?

– Ах, оставь! – раздраженно сказал Стива, сбрасывая ее руку. – При чем здесь это? Если бы я вздумал молиться, не стал бы тебя о том спрашивать. Это другое. Я чувствую… Я сам боюсь того, что чувствую.

– Ну, так скажи мне, – просила Долли, проглотив новую обиду. – И сразу будет легче.

– Легче? – Стива фыркнул. – Как ты не понимаешь. Это так странно, что невозможно выразить словами.

Долли видела, что он вот-вот выплеснет все, как переполненный бокал. Но тут в саду появился Серж. У Долли опять сжалось сердце. Племянник выглядел так, словно с утра занимался тяжким физическим трудом. За ним следовал незнакомый господин. Долли сохранила способность угадывать незнакомого человека, чувствуя его по-своему, и то, что она увидела в незнакомце, ее напугало. Долли не смогла бы выразить, что такого пугающего было в прилично одетом молодом человеке. Уж точно не роскошные усы. Стива кисло поздоровался с племянником. Каренин сел и без всяких предисловий рассказал, с чем приехал. При этом забыл представить своего спутника, не предложив ему даже сесть. Молодой человек мирно стоял у него за спиной и посматривал на Стиву. Взглянул он и на Долли. Она почувствовала, будто цепкий луч прощупал ее снизу доверху, как будто раздел донага. Долли стало мерзко и противно, захотелось вымыть руки, но сил подняться не было. Известие о том, что случилось с Алексеем Александровичем, поразило ее. Но как Стива мог предугадать, что такое случится? Но какая-то скрытая часть души ее говорила, что это вовсе не то и то еще только ждет впереди. И к этому надо готовиться, противиться бесполезно.

– Как это ужасно, бедный Алексей Александрович, – сказал Стива столь равнодушно, словно дело шло о гибели дворовой собаки. – Серж, мы глубоко тебе соболезнуем. Можешь располагать мной в эти трудные дни. Это господин из похоронной конторы? – сказал он, кивая на незнакомца.

Серж представил гостя, пояснив, что господин Ванзаров занимается изучением причин смерти отца. Он честно выдержал условие не говорить, что на самом деле произошло и кто приехал с ним.

– А, так вы не похоронных дел мастер, – сказал Стива без всякого интереса. – А из каких будете?

– Из разнообразных, – ответил Ванзаров.

– Значит, врач.

– В некотором смысле.

– Установите причину смерти Алексея Александровича и непременно нам расскажите, – попросил Стива, как просил бы прислать пару новых перчаток. – Все-таки мой шурин…

– Для этого мне нужно взглянуть на портрет Анны Аркадьевны Карениной. Мне сказали, что у вас имеется.

Стива оживился и неожиданно согласился, что на портрет надо взглянуть, и как ему это в голову не пришло. Он попросил Долли принести дагеротип: лежит у него в рамке в ящике стола. Долли послушно встала из-за стола и вошла в дом.

Серж незаметно глянул на чиновника полиции, которому так и не предложил сесть. Ему показалось, что Ванзаров имел самое радушное и безоблачное настроение. И неловкость ситуации вовсе не беспокоила его.

Долли вернулась с пустыми руками. Она сказала, что портрета нет ни в столе, ни на столе. Стива возмутился, вскочил и побежал в дом.

– Господин Ванзаров, что же вы стоите? – сказала Долли, стараясь не смотреть на неприятного господина.

– Благодарю, мне так сподручнее, – ответил он.

За столом повисло молчание. Долли не знала, что должна говорить, и только взяла руки племянника в свои, стала поглаживать его твердые, сухие пальцы, – так она утешала и своих взрослых детей, стараясь только взглядом выразить всю нежность и сочувствие, на которое было способно ее сердце. Серж принял ее заботу с благодарностью, чуть пожав тонкие, как бумажные, пальцы тетушки, выразив в этом пожатии, что ценит и понимает всю ее деликатность и невозможность изъявления чувств при постороннем.

Стива вышел из дома и сел, слегка обескураженный.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Куда могло деться? Долли, ты не брала карточку сестры? Ах, да… Тебе-то зачем… Просто исчезла из запертого ящика.

– Вот как? Интересно, – сказал Ванзаров.

– Полагаете, как врач, что это старость наступает, и у меня развился склероз? – спросил Стива.

– Я полагаю, что тут кое-что другое.

– Благодарю вас, доктор, не хватало еще с ума сойти. – Стива резко вскинул руки. – Все! Хватит! Долой хандру! Серж, дорогой, я требую и не принимаю возражений, что завтра рано поутру мы с тобой едем стрелять уток. Я тут невдалеке за Бабьим Гоном отличное болотце присмотрел. Понимаю, как тебе тяжело, но Алексея Александровича не воротишь, а тебе, да и мне, нужны теперь силы. Ничто не дает столько сил и энергии, как охота.

Серж вопросительно взглянул на Ванзарова и получил одобрительный кивок.

– Хорошо, дядя Стива, поедем, – согласился он без всякой радости.

– Отлично! – Стива вскочил. – И Костю Левина возьмем! Он, конечно, старый хрыч, все ноет, но он же мой друг. И большой любитель охоты! Доктор, а давайте и вы с нами? Стрелять умеете?

Сергей Алексеевич подавил невольную улыбку. Наивность дядюшки была даже очаровательна.

Из кустов вышел старичок в грязном зипуне, шатающийся, будто на шарнирах. Он что-то вертел в руках, копошился и отчетливо бормотал, приговаривая по-французски, скоро-скоро, и немного грассируя: «Il faut le battre le fer, le broyer, le petrir…»[5]Ни на кого не глядя, он исчез в других кустах, и ветки сомкнулись за ним. Никто и бровью не повел, словно вовсе ничего не случилось.

– Предпочитаю иную охоту, – ответил Ванзаров.

В Стиве проснулся интерес заядлого охотника.

– На волка ходите?

– Бывает, и на волков, – ответили ему.

Долли видела, что муж снова стал прежним Стивой, готовым на любое приключение. Все его страхи и предчувствия вмиг исчезли, как только произнесено было волшебное слово «охота». Даже барышни так не могли исцелить его хандру. Невольно радуясь за мужа, Долли не могла сказать того же о себе. Все, что взволновал в ней странный разговор о предчувствиях, расходилось волнами по душе и сердцу, и не было им конца. Больше всего Долли беспокоила мысль, что смерть старшего Каренина вовсе не то, чего ей следует опасаться. Она встала, шепнула Сержу, что ждет его для беседы, и ушла в дом.