– Да здесь же, в Петергофе на лето дачу держит, – нехотя ответил Стива. Слишком много наболтал он этому молодому человеку и уже об этом жалел.

– Степан Аркадьевич, мне нужна ваша помощь, – начал Ванзаров и осекся.

Из-за деревьев появилась дама в светлом платье, с корзиной полевых цветов. Ванзаров взглянул на нее и забыл, что хотел от Стивы. Она не была совершенной красавицей, но под пушистыми ресницами скрывались два огонька, смеющихся и задорных, будто дразнящих и при этом притягивающих к себе. Ванзаров смотрел на даму, которая вошла в счастливый возраст полного женского цветения, какой бывает, по его мнению, у рубежа тридцати лет, понимал, что молчание становится неприличным, но ничего не мог с собой сделать: и оторвать глаз не мог, и говорить не мог. Выручил Стива, поманив барышню к себе.

– Знакомьтесь, моя старшая дочь Татьяна Степановна, моя любимица, говорю без стеснения, просто чудо. Замужем за перспективным чиновником нашего министерства господином Вертеневым, – для чего-то добавил он и тут же представил молодого человека витиевато, не забыв упомянуть про таланты.

Татьяна протянула руку. Ванзаров прикоснулся к длинным, тонким пальцам, вдыхая аромат свежих трав, земли, молока, солнца, всего петергофского лета и чего-то необыкновенно сладкого, от чего сжимается сердце, словно окунулся в абсолютное счастье. Нельзя было касаться губами дольше. Он оторвался и добавил поклон. Ему кивнули и улыбнулись. Рыжий локон выпал из-за ушка и повис огненным язычком.

– Я собираю таланты, – сказала она, глядя Ванзарову в глаза..

– Прости, Танечка, мы с господином Ванзаровым спешим, – сказал Стива, легонько подталкивая ее в плечо.

– Надеюсь увидеть вас, – сказала Татьяна. – Приезжайте как-нибудь в гости.

– И я надеюсь, – ответил Ванзаров.

Татьяна Степановна удалилась. Стива, заметив, каким взглядом провожает ее Ванзаров, взял его под локоть.

– Да, брат, женщины – это винт, на котором все вертится, – сказал он, подмигивая, словно заговорщик. – Я уж понял, что не отстанете. Пойдемте, провожу. Стану вашим Вергилием, чтоб проводить по кругам ада прошлого! Хо-хо! Не так ли, мой юный Данте!

– Кто живет ближе? – спросил Ванзаров, понимая, что несет чушь, пока еще не до конца овладев собой и языком своим.

– Не ближе, а пойдем к Левиным. Заодно с Костей про охоту договорюсь.

Ванзарову хотелось сейчас совсем иного. Только он отлично понимал, что не имеет на это никакого права.

Дворник Колька, служивший в доходном доме третий год, с тех пор как помер его дядька и благодетель, оставивший в наследство бесценное место, не припомнил такого трудного дня. Даже в метель и сугробы не бывало так худо. А тут одна напасть за другой. Только утром побывала сыскная полиция, и вот опять стой навытяжку. Заявилась, откуда не ждали, охранка. Господин с погонами жандармского поручика был хоть невысок, но страху нагнал предостаточно. Приказал за околоточным сбегать. Это Колька выполнил с большим удовольствием. Околоточный прибежал впереди дворника, вытянулся перед жандармом в струну и отдал честь, ожидая дальнейших указаний. Поручик желал знать, в какой квартире проживает некая Остожская. Колька под строжайшим взглядом околоточного взялся проводить.

В квартире таким гостям тоже не обрадовались. Хозяйка, как увидела жандарма, не разобрав, что к чему, решила, что за ней пришли, и схватилась за сердце. Видно, было от чего испугаться. Поручик усмехнулся только и приказал открыть дверь квартирантки. У хозяйки руки тряслись, пока ключ в замок вставляла. Открыла кое-как. Поручик во всю ширь дверь распахнул и вошел, – дескать, чтобы все видели, как он обыск производит. Кольке тоже было интересно нос сунуть, но он за спиной околоточного держался, только выглядывал чуток.

Увидев свалку, в которую превратила свое жилище юная балерина, Вронский поморщился. Он не выносил этот мещанский дух. Ему было жаль перчаток, которые придется выбросить, если только коснется хоть чего-то из этой дряни. Чувствуя любопытные взгляды, он небрежно прошелся по комнате, стараясь ни к чему не притрагиваться и усердно делая вид, как старательно разыскивает нечто. Наконец, решив, что достаточно натерпелся, Вронский вышел, брезгливо держа руки за спиной.

– Ваша квартирантка получала за последние дни какие-то письма? – спросил он.

Хозяйка тут же донесла, что вот как раз вчера была получена записка с посыльным в конверте и без подписи. Посыльного она не знает, видать, уличный мальчишка.

Вронский был приятно удивлен столь подробным ответом: население столицы становится сознательным не по дням, а по часам. Не зря работает охранное отделение. Благонадежность растет на глазах.

– Где это письмо?

– Так ведь забрали уже, – ответила хозяйка как о деле само собой разумеющемся.

– Кто забрал? – спросил Вронский, вместо того чтобы сказать «кто посмел».

– Из сыскной полиции, господин Ванзаров. Еще велел вам передать, что, ежели вам записка понадобится, к нему обращайтесь.

– Это он велел передать лично мне? – еще больше удивился Вронский.

Хозяйка улыбнулась: такой важный, в погонах, а еще совсем мальчишка молоденький, не понимает простых вещей.

– Никак нет, ваше благородие. Он вашей фамилии не поминал. А велел так: как придут из охранного с обыском, так и передай. Чего-нибудь еще желаете, господин офицер?

Не так давно Китти вдруг поняла, что превратилась в окончательную сорокалетнюю старуху. У нее нет никакого будущего и прошлого никакого нет. Все ее мечты о счастливой семейной жизни, о доме, полном детей, о любящем муже обернулись бесконечными заботами, бессонными ночами над колыбелью и нескончаемыми трудами по дому. Хуже всего, что у нее не осталось главного, ради чего и стоит жить: любящего мужа. Костя Левин, тот милый, смешной, нелепый Костя, что добивался ее, дважды делая предложение, а второй раз не смог даже выговорить слова и писал заглавные буквы мелом на ломберном столике, тот Костя, в которого она верила, который был смыслом ее жизни, превратился в вечно брюзжащего, недовольного и сварливого старика, эгоистичного до последней степени. Свой эгоизм он оправдывал самими высокими целями, при этом ничего не прощая ни ей, ни детям. Китти знала, что муж ее давно питается ее жизнью, как паук, что высасывает муху, попавшую к нему в паутину, по капельке, смакуя и считая, что за это ему должны быть благодарны.

Винить себя в этом Китти не могла. Все стало рушиться после того, как Левин продал фамильное имение Покровское и они всей семьей переехали в Петербург, чтобы Митенька мог делать карьеру, находясь под родительской опекой. Этот холодный, равнодушный и гранитный Петербург отнял у Китти ее доброго Костю. Потеряв имение с сенокосами, мужиками, летними заботами, Левин всю нерастраченную энергию обратил на поиск смысла семейной жизни и устройства ее в самом правильном виде. И так в этом преуспел, что Китти порой завидовала выбору Анны Карениной, не раз подумывая наложить на себя руки.