— Ганс мертв? — спросил Шайбе.

— Не просто мертв. Его убили. Тело нашли сегодня днем.

— Думаешь, это важно? — повернулся к говорившему Шайбе.

— Конечно, важно, идиот ты эдакий! — В голосе стоявшего в тени мужчины не было злости. Скорее раздражение, словно его невысокое мнение о собеседнике получило подтверждение. — Насильственная смерть одного из нас может быть случайностью, но мы должны убедиться, что тут нет никакой связи с… Ну, с нашей прошлой жизнью, скажем так.

— Полиции известно, кто это сделал? Тут сказано, кого-то задержали.

— Мои знакомые в Полицайпрезидиуме не сообщили подробностей, сказали лишь, что расследование еще на начальной стадии.

— Ты обеспокоен? — Шайбе, чуть подумав, перефразировал: — Мне стоит беспокоиться?

— Это может оказаться ерундой. Ганс был довольно неразборчивым в связях геем, как ты знаешь. А мирок этих педиков довольно-таки темный.

— Вот уж не знал, что ты гомофоб… Это ты от прессы тщательно скрываешь.

— Избавь меня от политкорректности. Давай просто надеяться, что смерть Ганса связана с его образом жизни. Случайность, в общем. — Мужчина в дверях помолчал, а когда заговорил вновь, то впервые его голос прозвучал не так уверенно. — Я связался с остальными.

— Ты разговаривал с остальными? — В тоне Шайбе звучали гнев и удивление одновременно. — Но мы же все договорились… Мы с тобой — наши с тобой пути пересеклись, — но остальных я не видел больше двадцати лет. Мы все договорились, что никогда не будем искать контактов друг с другом. — Шайбе окинул бешеным взглядом изящный хрупкий макет KulturZenterEins, словно желая убедиться, что он не растаял в воздухе, не испарился, пока они разговаривали. — Я не хочу иметь с ними ничего общего. Или с тобой. Ничего. Особенно сейчас…

— Слушай меня, ты, самовлюбленный мудак… Твой драгоценный проект ничего не стоит. Он сущее недоразумение… Всего лишь убогое воплощение твоего мещанского самомнения и буржуазной кичливости. Неужели ты действительно полагаешь, что кого-нибудь заинтересует это дерьмо, если вылезет наружу вся правда о тебе, о нас? И не забывай, в чем твои приоритеты. Ты по-прежнему связан. И по-прежнему получаешь приказы от меня.

Шайбе швырнул газету на пол и быстро отхлебнул большой глоток «Бароло». Потом презрительно фыркнул:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что все еще веришь во всю эту чушь?

— Речь идет сейчас не об убеждениях, Пауль, а о выживании. Нашем выживании. Мы мало что сделали для «революции», верно? Но натворили достаточно, и если это выплывет на поверхность, то уничтожит нашу карьеру начисто.

Шайбе уставился в бокал и задумчиво взболтал остатки вина.

— «Революция»… Боже, действительно верили, что это путь вперед? Я хочу сказать, ты же видел, на что похожа Восточная Германия, когда рухнула Стена. Неужели это действительно то, за что мы боролись?

— Мы были молоды. Мы были другими.

— Мы были дураками.

— Идеалистами. Не знаю, как ты, но мы боролись с фашизмом. Против буржуазного самодовольства, того самого свирепого, жестокого капитализма, который сейчас, как мы видим, превращает всю Европу, весь мир в задворки Америки.

— Ты хоть иногда сам себя слышишь? Ты же пародия на самого себя! И сдается мне, ты сам с большим энтузиазмом приветствовал этот самый капитализм. Да и я тоже… — Шайбе снова осмотрел макет. — По-своему, конечно. Впрочем, я не собираюсь вести с тобой политическую дискуссию. Главное в том, что это сущее безумие для нас — снова связаться друг с другом после стольких лет!

— Пока мы в точности не узнаем, что стоит за смертью Ганса Йохима, нам всем нужно быть осторожными. Может, остальные заметили что-то… необычное.

Шайбе резко повернулся:

— Ты серьезно думаешь, что нам может грозить опасность?

— А ты не понимаешь? — Собеседник Шайбе снова пришел в раздражение. — Даже если смерть Ганса Йохима не имеет никакого отношения к прошлому, это все равно убийство. А убийство означает, что полиция начнет всюду рыскать и разнюхивать. Копаться в прошлом Ганса Йохима, в нашем с ним общем прошлом. И это ставит нас всех под угрозу.

Шайбе некоторое время молчал. А когда заговорил, то весьма неуверенно, будто боялся прикасаться к тому, что давно осталось позади.

— Ты полагаешь… Это может быть как-то связано с тем, что произошло столько лет назад? Ну, с Францем?

— Просто сообщи мне, если заметишь что-то необычное. — Стоявший в тени мужчина проигнорировал вопрос Шайбе. — Я с тобой свяжусь. А пока наслаждайся своей игрушкой.

Шайбе услышал, как дверь конференц-зала захлопнулась. Он осушил бокал и снова уставился на макет, но вместо радикального воплощения будущего теперь видел лишь мешанину из белого картона и бальзы.

22.00. Мариенталь, Гамбург

Доктор Гюнтер Грибель безо всякого интереса взирал на Фабеля поверх очков, сидящих почти на самом кончике его длинного тонкого носа. Он взирал на Фабеля из кожаного кресла — одна его рука покоилась на лежащем на коленях учебнике, другая — на подлокотнике. Доктору Грибелю было около шестидесяти, его высокая фигура сохранила юношескую сухопарость, хотя с возрастом он и приобрел животик, отчего создавалось впечатление странного несоответствия в его телосложении. На нем была рубашка на кнопках, серый шерстяной кардиган и свободные серые брюки. И все это, как и кресло, и книга у него на коленях, было обильно заляпано брызгами крови.

Со стороны казалось, будто доктор Грибель так углубился в чтение лежащей на коленях книги, что не заметил, как кто-то перерезал ему горло острым как бритва лезвием, и не обратил внимания, когда ему затем надрезали кожу на лбу и дальше под волосами, прежде чем снять с черепа скальп. Узкое длинное лицо Грибеля под блестящим куполом обнаженного черепа было лишено всякого выражения, глаза — пустые. Немного крови попало на правую линзу очков, и она напоминала образец на стеклышке для микроскопа. Фабель смотрел, как кровь собирается в углу линзы в большую вязкую каплю, а потом падает на покрытый уже запекшейся кровью кардиган.

— Вдовец, — сообщил Вернер из-за спины Фабеля о семейном статусе покойника. — Жил здесь один, после того как шесть лет назад умерла жена. Судя по всему, какой-то ученый.

Фабель окинул взглядом комнату. Тут работала команда из четырех криминалистов во главе с Хольгером Браунером. Дом Грибеля представлял собой солидный, но не помпезный особняк вроде тех, что можно обнаружить в квартале Ноппс района Мариенталь: сочетание солидного гамбургского богатства с аскетизмом северогерманской лютеранской скромности. Комната была не просто обычным кабинетом — чувствовалось, что тут все оборудовано для постоянной работы. Помимо компьютера на столе и книг на стене, в дальнем углу стояли два дорогих микроскопа, явно профессиональных. Рядом с микроскопами еще какое-то оборудование — серьезные научные приборы, хотя Фабель понятия не имел, каково их предназначение.