В ту минуту она и не догадывалась, что после ее отплытия Селия проплакала семь дней, пока у нее из глаз не пошла кровь, и в конце концов, к вечеру седьмого дня она упала в обморок на пляже, как раковина, как весло, которое никому не принадлежит. Когда мужчины нашли Селию, ее спина была все так же прекрасна, как у дельфина. Почти все мужчины на острове собрались на похороны Селии, и в тот момент глубоко в сердце они испытывали печаль более сильную, чем если бы умерли их жены.

Души младших сыновей Ваю-Ваю смотрели, как Расула ступает на тот маленький остров, на вид точно такой же, как и остров Ателея (хотя оба острова и были как бы собраны из бесчисленного количества странных вещей). Но даже им было невдомек, что на самом деле остров этот двигался в совершенно другом направлении.

Я иногда думаю, что сделала такой круг только для того, чтобы в конце концов вернуться к морю.

Когда мне было одиннадцать месяцев, инá (что означает «мама» на языке амúс) со мной на руках уехала из селения в город, потому что тот, кто ее бросил, делся неизвестно куда. Но и тут работу найти было трудно, и вскоре инá поехала со мной в Тайбэй. Сначала она какое-то время подрабатывала, как могла: присматривала за маленькими детьми, работала сиделкой в больнице и заботилась о стариках, у которых постоянно текли слюни, бродила по улицам c рекламной табличкой о предпродаже квартир. Вот только ребенок, хоть и маленький, а расходы на него будь здоров какие, так что в конце концов инá не могла ничего поделать, пришлось идти хостес в караоке-бар. Туда в основном приходили старички, и ничего особенного с ними делать не приходилось: за компанию пощелкать арахис, хлебнуть пивка, поболтать. Ну, может, кто-нибудь украдкой погладит руку, потрогает грудь или зад, только и всего. Долго ли, коротко ли, инá стала жить с мужиком, который после выпивки всегда использовал ее как грушу для битья. В то время я уже в школу ходила, и довольно ясные у меня остались воспоминания. Мы жили рядом с рекой, в которой и воды-то не было. Странно так говорить, правда? В то время мы жили у реки, в которой и воды-то не было.

Так как меня увезли из селения, когда мне был годик, о жизни в селении я не знала ровным счетом ничего, и всякий раз, когда инá рассказывала о селении, для меня это было все равно что пустое место. Не знаю, почему, инá в то время даже не думала о том, чтобы свозить меня туда. Как-то раз я слышала от нее, что рядом с селением течет река, и вода в ней илистая, поэтому ее называют «Ритá». А в Тайбэе, где мы жили, осенью русло реки покрывалось цветами мискантуса, и везде было белым-бело. Инá говорила, что если не смотреть на высокие здания вдали, то очень похоже на родные места. В общем, в то время я часто, сощурясь, смотрела на городской пейзаж так, чтобы высокие дома не попадали в поле зрения, и думала, что, наверное, как-то так выглядит пейзаж в моем родном селении.

Однажды инá ни с того ни с сего загорелась идеей сварить мне суп из собранных неподалеку сердцевин мискантуса. Она сказала, что после моего рождения в селении молока не хватало, и она собирала сердцевины мискантуса около русла Риты, чтобы сварить для меня суп. Я тогда и росточком была мала, и память у меня не выросла еще. Но не знаю, почему, когда я попробовала этот суп, то сразу в памяти всплыло, что суп, который я пила в прошлом, из сердцевин мискантуса, собранных в родных местах, на вкус был совсем другим. Ты мне точно не поверишь, как это я могла запомнить вкус, когда мне всего годик был. А я вот помню, представь себе, помню.

Дом, в котором мы в то время жили, построил Ляо из ненужных досок. Ляо был разнорабочим, а еще водил грузовик. Когда не было дел, он шел под мост посмотреть, не ищет ли кто-нибудь рабочих. Если кому-то было нужно, то он делал разную работу. Конечно, чаще всего работы у него не было. Я слышала, как инá рассказывала, что познакомилась с ним, когда подрабатывала хостес в караоке-баре. Насколько я помню, Ляо был довольно тихим, когда не пил, маленьким и худощавым, и не был похож на грубого рабочего. Но когда он выпивал, то становился неуправляемым, чуть что – кидался на инý и бил ее.

Тогда я все не понимала, инá ведь могла дать отпор Ляо, у нас, у амúс, женщины знаешь, какие сильные! А почему она давала себя избивать? Ладно, если бы только поддавалась, зачем она на следующий день вставала ни свет ни заря, чтобы приготовить Ляо еду? Инá могла бы зарабатывать деньги и содержать меня, почему надо было жить с таким мужиком?

В то время, если я не могла разобраться в себе, то убегала на речку, там было как бы селение в городе. Я садилась на огромный камень и пела: песни, которым научила меня инá, песни из телевизора, песни с компакт-дисков, которые брала послушать у одноклассников, песни из караоке, – всё подряд. Я отлично запоминала слова всех песен, даже тех, в которых ни слова не понимала. Когда люди из селения, бывало, проходили мимо – не подумай, я себя не расхваливаю – все как один говорили, что пою я классно, настолько хорошо, что даже просо прорастает. Но на самом деле люди из селения в Тайбэе не выращивают просо, в русле реки растет только мискантус. За ним и ухаживать не надо, разрастается до жути буйно, косить – не перекосить.

Когда я училась в начальной школе, то вставала всегда очень рано, потому что мне нравилось ходить в школу окольными дорогами, и я, наверное, после пяти выходила из дома. Часов у меня не было, и я даже не знала, сколько времени. Я ручкой рисовала часы у себя на руке, стрелки подрисовывала на шесть часов десять минут. Мне тогда казалось, что у меня сверхспособности: если одноклассники спрашивали, который час, то я всегда могла нереально точно назвать время. Нет, на полном серьезе, нереально точно. У меня где-то внутри как будто жило время, и оно там ходило-бродило, ходило-бродило.

Мне тогда нравилось смотреть, как один высокий и смуглый мальчик играет в баскетбол. Его звали Паук. Руки и ноги у него были длинными, движения очень нравились всем, но, на самом деле, когда он играл, то был таким серьезным и, правда, очень красивым. Я до сих пор могу голову потерять, если вижу, что у мужчины серьезное выражение лица. Будь он толстый или худой, высокий или низкий, с деньгами или без, это все равно. Но когда он нахмурит брови, размышляет о чем-нибудь таком неразрешимом, уставившись на какую-нибудь работу в своих руках, то такой мужчина, по-моему, самый привлекательный. Я обычно смотрела, как Паук играл в баскетбол, до шести десяти вечера, потому что потом он возвращался домой в полседьмого. Его отец разрешал ему приходить домой не позже полседьмого.

Как только время приближалось где-то к шести десяти, я притворялась, что смотрю на часы. Тогда Паук прекращал играть и отходил на край площадки, кое-как вытирая пот своей одеждой. Дорога домой у нас была отчасти одинаковая, Паук шел далеко-далеко-далеко позади меня, толкая велосипед, но никогда не равнялся со мной. А когда мы доходили до перекрестка, я останавливалась, и Паук проходил мимо, глядя на меня и смущенно улыбаясь, говорил «До завтра!», а потом шел домой. Я весь день ждала этого момента, когда он улыбнется и скажет «До завтра!».