Алексей еще в детстве узнал цену дракам, драться умел, но сторонился их, избегал, насколько было возможно.

Да, и свободного времени у Житникова было немного.

На втором или третьем курсе ему попалась книга о том, что «истории», в общем-то, и нет. И что все эти цари-императоры были, оказывается, одним и тем же человеком. И никаких татар не было, и никто Русь не неволил. Леше стало интересно, и он пошел на исторический факультет, находившийся в соседнем корпусе.

В коридоре он случайно встретил Павла Алексеевича Грибкова. Грибков возглавлял партком института лет пятнадцать, вникал во все и решал подчас вопросы, более важные, чем мог бы решать ректор.

Войну Грибков встретил на погранзаставе, поэтому, узнав, что Житников — тоже «погранец», стал за ним присматривать. И уважал потому, что тот никогда и нигде не хвастал своей службой на границе.

Выслушав удивленный вопрос Алексея, Грибков сказал:

— Вот, надо было тебе, парень, не географией заниматься, а историей. Видишь, чего там всякие жиды и вредители намутили. Сам должен понимать: все это на руку нашему классовому противнику. Ты для чего в партию вступил?

— Чтобы строить коммунизм, — не раздумывая, ответил Житников.

— Ну, правильно. Но строить его можно по-разному. Ты вот что, — Грибков сделал паузу. — Поговорят с тобой, кто следует…

Через пару недель секретарша деканата Леночка вызвала его с занятий:

— С тобой хотят поговорить. — И спешным полушепотом сообщила, что «Борис Петрович» «оттуда», и наморщила лобик, показывая, как высоко сидит грозный «Борис Петрович».

Правда, отбор в КГБ Житников не прошел, хотя внешне, казалось, все было в порядке. Когда его не отказались брать, Грибков при нем позвонил своему старому другу, начальнику отдела кадров областного КГБ, и сказал:

— Кадрами пробросаетесь, Володя. — Помолчал, видимо, выслушивая ответ собеседника, и снова повторил, как отрезал: — Даже в политике партии были перекосы, а в политике твоего начальства они бывают чаще, чем надо. С кем будете против американского агрессора сражаться? — И положил трубку.

После этого вниманием своим Житникова не оставлял. Заставил и помог перевестись на исторический факультет, на пятом курсе рекомендовал в аспирантуру, взял к себе на кафедру истории партии.

Алексею еще не было тридцати, когда он защитил кандидатскую диссертацию. Радости не было предела, и работа спорилась.

Близилась середина восьмидесятых, и генсеки стали меняться с неожиданной скоростью. Не стало Брежнева, пришел Андропов. Не стало Андропова, пришел Черненко. Не стало его, появился Горбачев с его умением говорить не по бумажке, умением рассказывать и убеждать. Казалось, что в стране нарастает что-то новое, нужное, важное. Что-то такое, чего ждали все…

Горбачев рухнул в страну, как падает камень в большую, зацветающую лужу, поднимая со дна муть и перемешивая все! Все менялось как-то скрыто, неявно, и это тревожило. Житников еще и сам не смог бы сказать, чем недоволен. Но что-то царапало душу.

Однажды он зашел к своей однокласснице Лизе Стецик. На минутку, просто поздравить с днем рождения. Двери открыла Лизина мама. Лизу звать не стала, а просто за рукав втащила его в прихожую и добрым голосом заорала:

— Лиза, встречай гостя!

Девушка выскочила сразу же, будто стояла за дверью, и, приняв цветы и поздравления, повлекла Алешу в гостиную.

— Пойдем, а то там водку пить некому.

Лиза лукавила. Водку пить было кому. Это было видно сразу, потому что двое утомленных застольем мужичков спорили, уже переходя на личности. В одном из них Житников узнал Грибкова.

Порядком поддавшие мужички, видимо, утомили всех. Воспользовавшись появлением Житникова, женщины хором стали требовать от «алкашей» — «покурить на балконе». Шутливо отругиваясь, те вышли из-за стола и отправились в кабинет хозяина.

Житников не рассчитывал долго быть в гостях, застольем тяготился и был рад, когда через несколько минут Грибков выглянул из-за полупрозрачной двери и позвал:

— Алексей, иди к нам. Тут же тебе стопку выпить не дадут.

Житников, всем своим видом давая понять, что подчиняется начальству, пошел за ним.

В уютном кабинете у окна стоял широкий письменный стол, кресло у стола и небольшой диванчик среди книжных стеллажей.

Грибков спросил у хозяина:

— Знакомы?

— Не приходилось, — ответил тот.

Житников хотел сказать, что он с Лизой учился в девятом классе и он бывал у них несколько раз, но подумал, что тем самым будто бы упрекнет хозяина в забывчивости или, того хуже, в высокомерии, и промолчал.

— Ну, вот. Наша надежда и мост в будущее, Житников Алексей Петрович.

Хозяин встал из кресла, подошел, внимательно посмотрел в глаза молодому гостю, протянул широкую и сильную ладонь:

— Стецик, Иван Данилович.

— Очень приятно, — ответил Житников.

Грибков уже наполнил водкой стаканчик. Водка была холодная, со слезой. Закусывали грибами и огурчиками.

Закурили. Грибков заговорил, и Житников понял, что они продолжают свой разговор. Не слушать их было невозможно. Житников догадался, что его сюда позвали не случайно. Перестройка и гласность — штука, конечно, хорошая, но в этом кабинете о них говорили, как о чем-то проходном, маловажном.

— Ты пойми, Павел, — убеждал хозяин, — ресурсы исчерпаны. Сейчас не сорок второй год. «За Родину, за Сталина» никто в атаку не пойдет. Людям надо дать возможность реально сравнить уровни возможностей и уровни достижимого. Людей надо вынудить работать на всю катушку. То есть, ты пойми, заставлять уже нельзя. Не то время. Надо что-то придумывать. Я тут в ЦК был, разговаривал с Николаем, наш общий товарищ, — пояснил он Житникову, — к нему зашел референт, принес доклад. Ну, Николай мне говорит: посиди, покури. Сижу, курю, слушаю. А референт и говорит: японцы, Николай Васильевич, считают, что в двадцать первом веке лидером станет тот, кто создаст новые технологии. Только не промышленные, а общественные. То есть, ты понимаешь, Алексей, весь мир озабочен тем, как заставить людей работать. Ты думаешь, там все только и хотят работать? Ты думаешь, там все так же, как при Энгельсе, рабочие в бараках живут? Нет, поверь мне.

— Ты, Иван, на молодежь не замахивайся. Ты чего тут дешевый авторитет себе завоевываешь? — спросил Грибков. Вроде улыбался, но что-то недовольное таилось в уголках его рта, когда он продолжал: — Труд, он, видишь ли, разный только по форме. А по содержанию одинаков и равен. Что в шахте уголь рубить, что в кабинете пол мыть, что массы организовывать. Все мы равны в своем труде.

— Паша, окстись, — взмолился Стецик. — Ну, какое равенство, если ты к своей лекции два дня готовишься, а уборщица мигом грязь развезла, на стол начальнику плюнула, работу закончила и пошла водку жрать!