— Иван Данилыч, вам надо возвращаться, выступать по радио или по телику, и говорить, что это — агония коммунистической партии, а вы из такой партии выходите. И партбилет сжечь.

— Ты, Алексей, с ума сошел. — Стецик стремительно побледнел аж до голубизны. — Ты понимаешь, что говоришь? Я в партии тридцать лет. Я с ней все прошел. Я никогда себя вне партии не мыслил!

— А надо было помыслить, Иван Данилович, — в голосе Житникова появилась жесткая нетерпимость. — Хотя бы сейчас, когда там, наверху, никто ни о ком не думает. Ну, вам-то какая польза будет оттого, что вы промолчите? Думаете, все забудут, и все пойдет дальше? Думаете, кто-то поверит, что Горбачев не в курсе? Да, он своей хитростью такую себе петлю завязал, что мало никому не покажется. Вы думаете, что обком — еще сила? Не обманывайте себя, Иван Данилович.

Выкурили по сигарете, не проронив ни слова.

— Вы меня в город подбросите? — спросил Житников.

По дороге, а это почти два часа, тоже не разговаривали.

Стецик ни по радио, ни по телевидению не выступил.

А первый секретарь горкома партии выступил. В тот же вечер. И свой партбилет из кармана достал. И пообещал сжечь у выхода из телестудии. Много народу приехало посмотреть. Посмотрели, поаплодировали, потом проводили до дома и установили круглосуточное дежурство. Чтобы коммунистические реакционеры не покусились на святое…

Так попал в демократы секретарь горкома.

Так Житникова заметили.

Заканчивался октябрь девяносто третьего, когда ему позвонил Стецик.

— Водку не разлюбил? — спросил он то ли шутя, то ли серьезно. — Мне тут новую какую-то привезли. «Абсолют». Шведская. Охренели совсем: русским возят шведскую водку. Заходи, попробуем.

Жил он все в том же «обкомовском» доме на берегу реки. Квартира большая, просторная. Обставлена хорошо. Много украшений, но еще больше книг. И стоявших в стеллажах, и лежавших где попало, украшенных закладками.

Расположились на кухне. И убирать проще, и холодильник под боком.

Разговор был неровный. Вопрос — ответ — пауза.

Потом Стецик отодвинул стопку. Закурил. Посмотрел Житникову в глаза.

— Ты как тогда про партбилет придумал? — спросил он неожиданно.

— В смысле? — удивился Житников.

— Чего «в смысле»? Видал, как Башкатов-то устроился? А ведь бывший первый секретарь горкома партии. Уж куда как рассадник коммунистической диктатуры!

— А вы чего же тогда не послушали, а сейчас интересуетесь?

— Не послушался, потому, что дурак был. Идейный. А сейчас интересуюсь, потому что вопрос есть.

— Слушаю вопрос, Иван Данилович, — улыбнулся Житников.

— Ты в тот раз как догадался, что нужно делать, чтобы тебя избрали?

— Интуиция, — усмехнулся Житников.

— А что это за группа, с которой ты исследуешь какие-то психологические приемы?

— Да, так… Наука…

— Наука — это хорошо. И что не рассказываешь — тоже хорошо. Интуиция — тоже. Не пропала она у тебя? Надо бы хорошим людям помочь.

На следующий день Житников вылетел в Москву.

И окунулся в гущу выборов «первого в истории демократической России всенародного парламента».

С этого все и началось по-настоящему.

Так Житников «вошел в обойму». В новую «обойму», которая еще только создавалась. Разные люди оказывались там. Кого-то потом выталкивали прочь, кто-то уходил сам.

2010, июнь. Москва

КОРСАКОВ

«Дело» при ближайшем рассмотрении представляло собой старенькую, потертую папку из тонкого картона, перевязанную крест-накрест бечевкой.

Придя домой, Корсаков папку раскрыл и стал разбирать, охваченный азартом.

Чтобы не отвлекаться, расположился на кухне, чтобы все необходимое — кофе и холодильник — было под рукой.

Однако, разобрав документы, не знал, чему следует удивляться больше: его, Корсакова, наивности или предусмотрительной хитрости престарелых чекистов. В папке не было ни одного подлинного документа, только «записки» и иные акты «народного творчества».

С завистью Корсаков подумал, что многие из «записок» можно было отдавать в печать прямо сейчас: так точно и смачно было все выписано и нарисовано. И написать на основании содержания этой папки хороший, сочный материал было совсем нетрудно!

Едва остановил себя, напомнив, что эти листки ему нужны в первую очередь не для публикации. Они — ниточка, ведущая к тому, чтобы понять: кто и почему убил Милу Гордееву, а потом Гошу Дорогина, взявшегося за поиски убийц!

Все «дело» состояло из нескольких «памятных записок» и одной «аналитической». Ни на одной записке не было подписи автора, но стояла дата и чья-то пометка «Подтверждаю подлинность», но, опять-таки, без фамилии. Видимо, решил Корсаков, бумаги эти составляли люди, настолько хорошо знающие друг друга, что верили слову. Впрочем, экспертиза сможет установить имя автора, если понадобится.

Судя по датам, сначала были собраны «памятные записки». В них, соответственно названию, излагались воспоминания о том или ином событии, которое, по мнению автора, относилось к «заговору». Между прочим, первая из записок, датированная октябрем сорок первого года, составлена была в Ленинграде. Надо же, война вовсю идет, вокруг города уже смыкается кольцо блокады, а чекисты заняты своим хобби и собирают показания! Видимо, этому делу они придавали огромное значение!

Последняя из «памятных» датирована октябрем девяносто третьего и составлена в Таллинне. Эстония — уже заграница, где вовсю гоняют «оккупантов», а кто-то едет туда, чтобы опросить какого-то старичка о событиях многолетней давности. Нет, что ни говори, а неспроста это, ох, неспроста!

Погоди-ка, остановил себя Корсаков, если первая бумага датирована сорок первым годом, значит, Зеленин не мог иметь никакого отношения к ее составлению, потому что сам в то время был в лагере. Значит, лукавил все-таки, значит, работу начали не в последние годы, стараясь «очистить дорогое имя», а гораздо раньше. Но в ту пору речь о «чистке имени» не шла. Имя тогда сияло всеми цветами совершенно секретной радуги! В чем же дело? Кто вел такое следствие? Или надо просто продлить мысль Дружникова о вечной борьбе спецслужб между собой, и о борьбе группировок в каждой спецслужбе? Надо думать! Читать и думать: что они там искали эти пятьдесят два года с сорок первого до девяносто третьего?

Итоги всего расследования были подведены в «аналитической записке», изложенной на нескольких страницах убористым почерком, но и эта записка была составлена в расчете на то, что поймет только тот, кто знаком с предметом и может дополнять одну записку другой. Стороннему читателю одной записки тут почти все будет непонятно.

Первый раз Корсаков содержимое папки, как говорится, «проглотил». Он читал точно так же, как когда-то читали самиздатовскую «Красную площадь» или «Остров Крым», запоем, не замечая ни течения времени, ни того, что происходило вокруг.