– Я все думаю о доме как о своей будущей собственности, – сказал он. – Прежде как-то не задумывался, а теперь постоянно напоминаю себе, что со временем он станет моим. И не могу понять отчего. – Он указал рукой на коридор. – Если бы я обожал двери, или золоченые часы, или миниатюры, если бы я грезил о собственном алькове, то Хилл-хаус стал бы для меня сокровищницей чудес.

– Дом хорош, – веско произнес доктор, – и в свое время наверняка считался элегантным. – Он двинулся по коридору к большой комнате в торце – бывшей детской. – Вот теперь мы увидим башню из окна. – Входя в дверь, он поежился, потом замер и удивленно глянул через плечо. – Может быть в дверях сквозняк?

– Сквозняк? В Хилл-хаусе? – рассмеялась Теодора. – Сперва нужно добиться, чтобы хоть одна дверь осталась открытой!

– Проходите сюда по одному, – сказал доктор.

Теодора шагнула в дверь и поморщилась.

– Будто в склеп входишь, – объявила она. – А внутри тепло, как везде.

Люк ступил на холодное место, задержался на секунду и тут же торопливо прошел дальше. Элинор последовала за ним, и на миг ее пронзило невесть откуда взявшимся холодом. Как будто проходишь сквозь ледяную стену, подумала она, а вслух спросила:

– Что это?

Доктор довольно потер ладони.

– Альковы, говорите? – сказал он, затем осторожно протянул руку туда, где ощущался холод. – Вот этого им не объяснить. Теодора совершенно правильно упомянула склеп. В холодном месте дома священника в Борли[7] температура опускалась всего на одиннадцать градусов. Здесь, думаю, перепад гораздо значительнее. Вот оно, сердце дома.

Теодора и Элинор стали поближе друг к дружке. Хотя в детской было тепло, здесь пахло плесенью и затхлостью, а холод в двери казался осязаемым, видимым барьером, который нужно преодолеть, чтобы выйти наружу. К окну подступала серая громада башни, внутри царила полутьма, а ряд нарисованных на стене животных отнюдь не внушал веселья, как будто они пойманы в капкан или связаны с умирающей дичью на гравюрах в бильярдной. Детская была больше остальных спален Хилл-хауса и в отличие от них выглядела запущенной; Элинор подумалось, что даже усердная миссис Дадли старается без крайней надобности не переступать холодный барьер.

Люк вышел обратно в коридор и охлопал сперва ковер на полу, затем стены, в надежде найти, откуда дует.

– Точно не сквозняк, – сказал он доктору. – Если только здесь не прямой воздуховод с Северного полюса. Нигде ни щелки.

– Интересно, кто спал в детской, – рассеянно полюбопытствовал доктор. – Или после отъезда детей ею уже не пользовались?

– Смотрите! – указал Люк. В углах коридора, над дверью в детскую, ухмылялись две головы; задуманные, видимо, как забавные украшения, они веселили не больше нарисованных животных. Лица застыли, навеки искаженные смехом, неподвижные взгляды сходились в самом средоточии зловещего холода.

– Когда встаешь там, где они тебя видят, – объяснил Люк, – они тебя морозят.

Доктор с интересом выступил в коридор и поднял голову.

– Не оставляйте нас одних! – крикнула Теодора и выбежала из детской, таща Элинор за руку. Холод ощущался как быстрое ледяное касание или морозный выдох. – Будем здесь охлаждать пиво. – И она показала скалящимся физиономиям язык.

– Я должен составить полный отчет, – объявил доктор, очень довольный.

– Это не безразличный холод, – проговорила Элинор смущенно, поскольку сама плохо понимала, что хочет сказать. – Я почувствовала его как что-то сознательное, как будто мне нарочно хотят сделать неприятно.

– Думаю, это из-за лиц, – ответил доктор; он, стоя на четвереньках, ощупывал пол. – Мерную ленту и градусник, – сказал он себе. – Мел, чтобы очертить контур; возможно, холод усиливается по ночам? Все хуже, – он поднял глаза на Элинор, – когда думаешь, что на тебя смотрят.

Люк, поежившись, шагнул через холодное место и закрыл дверь в детскую; обратный путь он проделал прыжком, словно надеялся таким образом избежать холода. Как только дверь закрылась, все почувствовали, насколько темнее стало в коридоре, и Теодора сказала нетерпеливо:

– Давайте спустимся в наш будуар, а то здесь холмы как будто на тебя наваливаются.

– Шестой час, – сказал Люк, – время коктейля. – Он повернулся к доктору. – Вы позволите мне после вчерашнего снова смешать мартини?

– Слишком много вермута, – ответил доктор и поплелся за ними, поминутно оглядываясь на детскую.

– Я предлагаю, – сказал доктор, откладывая салфетку, – забрать кофе в наш будуар. На мой взгляд, там повеселее.

Теодора хихикнула.

– Миссис Дадли ушла, так что давайте пробежимся, откроем все двери и окна, снимем все с полок…

– Без нее дом какой-то другой, – заметила Элинор.

– Более пустой, – кивнул Люк.

Он составлял кофейные чашки на поднос. Доктор ушел вперед – открывать двери и припирать их стульями.

– Каждый вечер я внезапно осознаю, что мы здесь одни, – продолжил Люк.

– Забавно, ведь миссис Дадли не очень-то с нами приветлива. – Элинор взглянула на стол. – Я люблю ее не больше вашего, но мама ни за что не позволила бы мне оставить такой стол на ночь.

– Если миссис Дадли хочет уходить до темноты, значит, посуда будет стоять до утра, – безразлично сказала Теодора. – Я точно не стану ничего убирать.

– Нехорошо оставлять после себя грязный стол.

– Ты все равно поставишь посуду не на те полки, а миссис Дадли заново ее перемоет, чтобы смыть следы твоих пальцев.

– А если я просто замочу серебро…

– Нет, – сказала Теодора, перехватывая ее руку. – Хочешь идти на кухню одна, через все эти двери?

– Не хочу. – Элинор положила вилки обратно на стол, потом еще раз взглянула на мятые салфетки, на винное пятно рядом с местом Люка и покачала головой. – Даже и не знаю, как отнеслась бы к этому мама.

– Идем, – сказала Теодора. – Они нам свет оставили.

В будуаре ярко горел камин. Теодора села рядом с подносом. Люк тем временем достал бренди из буфета, куда вчера старательно убрал.

– Нам ни в коем случае нельзя раскисать, – объявил Люк. – Сегодня я снова вызываю вас на партию, доктор.

Перед ужином они принесли из других комнат удобные кресла и лампы, так что в будуаре стало вполне сносно.