«Ты собрался размножаться?» – «При чем здесь я? Я имею в виду тенденцию. Понадобились века мрака, чтобы человечество осознало главное: интеллектуальные усилия дают несопоставимый результат...» – «А сразу: и мозги, и предприимчивость?» – «Ну... – он крутит мокрой ложкой, – это вряд ли...»

«Извините, – Яна заходит в кухню, – я на минутку. Нам нужен утюг».

«А у вас, коллега, – он оборачивается, – есть какая-нибудь теория? По текущему моменту». – «Конечно, – Яна покачивает утюгом, – теория Дарвина. Выживает сильнейший. Слыхал про естественный отбор?»

«Вот, – он обращается ко мне. – Мы с коллегой пришли к одинаковым выводам. Причем независимо друг от друга, как Бойль и Мариотт. Я тоже полагаю, что многое начинается заново. Мы стоим на пороге, за которым брезжат новые смыслы. Наша задача – их обрести. Помните речь Кеннеди? – он заводит глаза к потолку, приосанивается: – “В истории человечества существует лишь малое число поколений, на чью долю выпала возможность защитить свободу в тот час, когда ей грозила опасность”... Мы, – он заканчивает торжественно, – именно такое поколение. Защита свободы – наше право и честь».

«Ты готовишься обратиться к нации?»

Яна оборачивается в дверях.

«Я готовлюсь обдумать и переосмыслить. Во всяком случае, ответить на некоторые вопросы...»

Она уходит, не дослушав.

Я спрашиваю: «Например?» – «Например, – он покачивает стоптанным тапком, – понять подспудные чаянья народа». – «Обратись ко мне, – я отодвигаю чашку. – И я объясню. Народ хочет жрать: пить кофе, мазать хлеб маслом». – «Это, – он возражает убежденно, – пока. Но потом, когда физиологические потребности удовлетворяются, народ начинает задумываться о смыслах. В сущности, это и есть европейская цивилизация – поиск подлинных смыслов. Постепенный, но неуклонный. Рано или поздно мы к этому придем».

Мне некогда заморачиваться на смыслах. «А если не придем?» – я задаю вопрос, на который не жду ответа.

«Тогда, вероятно, погибнем. Как нация. Но у меня, – он заключает уверенно, – есть надежда».

Он щелкает замками, достает обшарпанную тетрадку, читает вслух:

«“Революция – резкий слом сознания, замена устоявшихся традиций. Главные сломы идут в головах. В деятельности мозга возникает парадоксальная фаза: он перестает реагировать на действительность, зато, – его палец скользит по строкам, – усиливает реакцию на слова. Слова значат больше, чем факты”. Академик Павлов. Каково?» – «И что это объясняет?»

«По мне, – он захлопывает тетрадку, – очень многое. Если целую нацию выдерживать в состоянии стресса, рано или поздно она теряет вкус к смыслам. На этом принципе основаны все тоталитарные системы. Но потом, когда система рушится... Или слабеет... Народ начинает обретать волю к мышлению. Вспомни семидесятые», – он вскидывает подбородок, оглядывает меня победно – как поверженного врага.

«И при чем здесь народ?» – «Как при чем? – он возмущается искренне. – А анекдоты? А презрение к идеологии? Можно сказать, все дули в одну дуду».

«Скажи еще, анекдоты придумывал народ!» – «Анекдоты, может быть, и интеллигенция. Но что касается городского фольклора... Фабрика Клары Целкиной, Объединение Веры Случкиной, – он произносит со вкусом. – Когда настало время, все вышли на площадь».

«Ага, – на этот раз победу торжествую я, – все. Особенно ты...»

«Мама просила сказать, – Витькина голова заглядывает в кухню, – чтобы вы ругались потише. Потому что мы делаем уроки».

«Скажи своей маме, – мой бывший защелкивает портфель, – что мы не ругаемся, а ведем политическую дискуссию. Точнее говоря, закончили. Передай, что я ухожу».

«И чего приходил?» – Яна пихает утюг на место.

«Обсудить политические проблемы». – «Это – по-нашему, – она кивает удовлетворенно. – А я-то, дура, ломаю голову: вдруг, думаю, денежек принес? Ты гляди, полмасленки стрескал». – «Не преувеличивай, – я отворачиваюсь к раковине, – не половину, а треть. Не вырывать же из рук. И вообще... Как я его выгоню? Сашка расстроится».

«В деревнях это называется: скучает за отцом». – «Твой Витька скучает?» – «Скучал, – она меняет грамматическую форму. – Первое время. Но я нашла выход – завела хомяка». – «И где он теперь?» – «Отец? – она уточняет деловито. – Достраивает развитой капитализм». – «Хомяк», – я смеюсь. «А-а-а. Сдох, царствие небесное, – она заглядывает в ведро, приминает мусор. – Представляешь, утром пошла выносить, а там мужик». – «Там – это где?» – я не успеваю переключиться. «На помойке. Роется в бачке. Рожа! Бандит бандитом. Увидел меня, улыба-ается... Говорит: я вас знаю. У вас такие вкусные пакетики... Пошли-ка», – она зовет меня в комнату.

На столе пачка журналов. Яна листает, протягивает мне: «В этой “Бурде” две приличные юбки. Тебе какую: эту или эту?»

На обложке год издания: 1984.

«Ты... хочешь мне сшить?» – «Деловая женщина не должна ходить в одном и том же, – она раскатывает кальку. – Ну, выбрала?» – «Тут же – по-немецки». – «Тебе-то какая разница? Смотри на картинку. И вообще, не бери в голову. Приходит – и пусть приходит. Но лучше, – Яна рвет кальку с хрустом, – все-таки хомяка. Вопервых, живет меньше... Да и жрет – не в пример...» – «Девушка, – я вздыхаю, – вы ужасно циничны». – «Цинична? – она фыркает. – Была бы цинична – так бы и убила!» – «Кого?» – «Да всех. Но сперва доморощенных философов. Стой ровно. Бедра – девяносто восемь... – она обмеряет сантиметровой лентой. – Талия... Всё. Вы свободны. Не понимаю... – Яна изучает выкройку. – Вкусные пакетики... Он их что, вылизывает?»

Мой бывший собирал фирменные бутылки: вермут, джин, виски.

«Твой Сергей что-нибудь собирал?» – «В смысле?» – «Ну, не знаю... Например, импортные бутылки». – «А как же! – Яна кивает. – Сигаретные пачки. Клеил в сортире. Ты что, не помнишь? Целая стена». – «Вот видишь... Этот, с помойки, тоже мечтает». – «Нажраться вкусного?» – Яна развязывает узел. «Бери выше: не нажраться, а приобщиться. К благам европейской цивилизации...»

В старую простыню увязаны шерстяные отрезы. «Вот... Остатки прежней роскоши». – «Ничего себе! – я вздыхаю восхищенно. – У тебя что – магазин?!»

«Посмотрим... – она сверяет размеры. – Ты гляди, тютелька в тютельку: ихний сороковой. А ну-ка, встань... – она орудует сантиметровой лентой. – Надо же, и грудь соответствует. Да ты, мать, стандартная европейская женщина». – «А ты?» – «Я – нет, – Яна разводит руками. – На меня приходится подгонять».

«У них что – другие задницы?» – «Не задницы, а пропорции. Выкройки рассчитывают на среднестатистическую фигуру. Для данной страны. Помнишь старые фильмы? Те, довоенные».

Я киваю неуверенно: тетки, поперек себя шире, маршируют по Красной площади.

«Какие тетки, такие и выкройки», – Янино сознание рождает очередной афоризм. «А немки? – я возражаю по справедливости. – Те еще пампушечки. В трофейных-то фильмах». – «Вот именно. В нормальных странах выкройки регулярно пересчитывают. Приводят в соответствие». – «Чему?»