– Fragen Sie ihn, Robi, wie sein Name ist. Schauen Sie, wie viel er ehrt. Dies sollte ein Held zu sein![14]

– Мы преклоняемся перед тобой, русский! – Роберт приложил ладонь к левой стороне груди и склонил голову. – Хотим знать имя. Назовись!

– Er will nicht sagen, seltsame Tiere, diese russische. – тот, кого Роберт назвал техническим офицером – похожий на обезьяну Пёс – жевал травинку. – Die meisten von ihnen schreiend vor Schmerzen und weinte wie Makaken. Aber es ist so, wie es ist, Unentschlossenen. Lassen Sie ihn, Robert! Er wird in der Stille zu sterben. Wie dieses verrückte Mаdchen, das die Gestapo gefangen haben.[15]

– Sagen Sie ihm, – вставил рыжеусый Альберих. – Wenn Sie aufgerufen wird, beschreiben wir, wie sein Freund gestorben. Diejenigen, die Ernst klopfte![16]

– О-о-о! – юный Роберт захохотал. – Как хорош как герой русский пилот и как плох русский самолет! Твой товарищ погнался за Йозефом. Сделал свечка и завис. Самолет…

Роберт на мгновение замолк, подбирая нужное слово.

– Говно! – наконец выпалил он.

– Ja, ja[17] ишьяк ганна! – покивал Йозеф.

– Но лейтенант Пёс – пилот ас, – продолжал Роберт. – Сразил его на выходе из петли – и бах! Russian fell![18] Как его звали? Васка, Фетка, Пашка, Генька?

– Er war nicht ein Affe. Dies, tapferer Mann![19] – подтвердил Йозеф Пёс.

– Да какой ты, на хрен, пёс? Обезьяна голимая! – буркнул Тимофей. – На ветку посади, морковку в зубы – оживший портрет макаки. Угу-угу!

Тимофей, отбросив в сторону сигарету, изобразил повадку шимпанзе из московского зоопарка. Вера так любила на неё смотреть. Тимофей припомнил: ещё до отправки в Испанию они гуляли по Красной Пресне. Тогда Левушка ещё малым был. А теперь ни Левушки, ни Веры. Как же солон вкус ненависти! Ноги Тимофея внезапно подкосились. Он почувствовал гнетущую, лишающую последних сил усталость.

– Погоди, доберусь до твоих яиц. Ещё не так запрыгаешь, – прошептал Ильин.

Удар был нанесен умело. Видимо, Йозеф Пёс всерьез занимался боксом. Но Тимофею удалось устоять на ногах. Надо молчать! Надо вытерпеть всё. Надо подавить ненависть и не думать о своих. И ещё: при первой же возможности бежать. Он слушал голоса своих пленителей, не вникая в смысл произносимых фраз. Зачем? Пусть их глумление станет для него просто тявканьем беспородных псов. Пусть бдительность врага уснет – и тогда… Тогда он сбежит, а если не сможет сбежать – заберет жизни ещё нескольких врагов, прежде чем отдать Богу душу. Богу! Ах, Вера! Верочка-Верочек, как же тебя не вспоминать!

* * *

Тимофей очнулся в темноте рычащего, пропахшего кровью и гнилыми ранами закрытого кузова. Автомобиль качался на ухабах, двигался медленно. Тимофей был не один. Неподалеку дышало и маялось ещё не менее десятка узников. В зарешеченное крошечное оконце лился блеклый свет. Ильин подвигал руками. Наручники больно впивались в запястья. Он припомнил глупую стычку с пилотами люфтваффе. Кажется, его побили и заковали в наручники эти благородные господа. Из-за чего же произошла драка? Ах, да! Явился фотограф, корреспондент из фашистской газетенки. Его заставили позировать, угощали коньяком и баварской колбасой, обнимали, называли товарищем. А он, кажется, разбил фотокамеру. Глупо, конечно, но забавно. Тимофей улыбнулся. Можно было б и сплясать, если б только запястья так не болели.

– Это только тебя одного заковали, капитан, – проговорил кто-то из темноты. – Ах, хоть воды бы!

Говоривший застонал, заворочался. Стенал жалобно, протяжно, навзрыд, но ни мамку, ни санитарку не звал и в голос не вопил. И то хорошо! Хватит уже с Тимофея воплей! Наступая на распростертые тела, с немалым трудом удерживая равновесие в движущемся автомобиле, Тимофей подобрался к оконцу. Снаружи наступал вечер. Наверное, было совсем не жарко, но Тимофей с удовольствием глотнул пахнущего бензином воздуха. Он видел темнеющее небо и верхушки осеннего леса в отдалении.

– Плохо видно, – посетовал Тимофей. – Окошко высоко, а я ростом не удался.

Кто-то робко тронул его за ногу, подсунулся под самые колени, сказал с болезненным придыханием.

– Встань на меня!

Тимофей понял: он – бос, ощутил под ступней острые кромки орденских знаков. Тогда он тронул рукой свою грудь. Так и есть – его ордена тоже были на месте.

– Это специально, – сказал голос снизу. – По приезде на место нас будут снимать для газеты.

– Так меня уж снимали…

– Мы слышали, – сказал другой голос. – Про драку слышали все. Ну ты боец! А свои-то асы-летчики тебя уважили! Сильно калечить не стали.

– Они мне не свои. Они – фашисты.

– Да будет! – машину тряхнуло на ухабе и голос говорившего пресекся стоном. – Смотри в окно! Что там?

Тимофей глянул. Теперь, когда он стоял выше, на теле товарища, ему стала видна дорога. Вдоль обочин обычного русского проселка брели люди. Их было много. Сначала Тимофей пытался считать, но автомобиль всё двигался вперед, оставляя позади себя унылую толпу безоружных, голодных, удрученных людей. Они долго мерзли, наверняка оголодали. Многие из них, босые, одетые в лохмотья, валились на колени и так провожали автомобиль.

– Что там видишь, капитан? – спросила темнота новым, ранее не слышанным Тимофеем голосом.

– Толпы пленных, – с неохотой отвечал Тимофей.

– Они разбрасывают над Москвой листовки… Значит, всё правда?

– Отставить пораженческие разговоры! – этот голос был знаком Тимофею. Но где он его слышал? – Отвечайте быстро. Кто из вас не ранен?

Тимофей отвлекся. Теперь он видел конвоиров в длинных шинелях, с автоматами и овчарками. Они понуждали пленников подниматься на ноги и идти дальше. Трещали автоматные очереди, но Ильин пока не видел убитых.

– …Значит все мы ранены. А Михаил Федорович – тяжело…

– По именам друг друга не называть!

– Да какие там имена! Знать бы, что нас ждет!