Историки-ревизионисты испытывают к нему сострадание; античные авторы, чья память свежее, углубляются в своих изысканиях не так глубоко. Они сосредоточивают внимание не на причине, а на ошеломляющих последствиях. Светоний похоронил Гая под многослойными пластами крайне скандальных слухов о разнузданной похоти и бесчувственной порочности. Его «Жизнь двенадцати цезарей» оттеняется подробностями личной жизни и фактами, известными по слухам. Она включает детские воспоминания о рассказах деда, как будто дедовы догадки и его собственная память, сохранившая подслушанные рассказы взрослых, стоят того, чтобы облечь их в авторитетную письменную форму. Каким бы искусным ни был пересказ историй, это всего лишь не внушающий доверия источник и неряшливо оформленные биографии, даже если принимать в расчет античную оценку жизнеописаний как жанра. Если вскрыть противоречия светониевского Гая, он предстанет в качестве составного элемента потенциальных нравоучительных литературных моделей и условностей, это своего рода Икар, одержимо летающий слишком близко к Солнцу, нераскаявшийся блудный сын, гордящийся опалой Люцифер, выродившийся потомок примерного отца.

Гай представлял собой историческую пародию на правителя, но Калигула из античных источников — это легенда. Он будет жить, пока человек не перестанет злоупотреблять властью, снова и снова возрождаясь, будучи, как Клеопатра, сподручным и живучим архетипом, он будет существовать, пока похотливость преобладает в рассказах о невоздержанности, которые, пусть даже с минимальной долей вероятности, содержат крупицы правды. В своей «Естественной истории» Плиний Старший рассказывает, как Гай любил купаться в благовонных маслах и, подобно Клеопатре из Августовой пропаганды, пил драгоценные жемчужины, растворенные в уксусе. Страсть к золоту у него была такова, что, предваряя европейских принцев эпохи Возрождения, он давал деньги на дорогостоящие, бесполезные алхимические эксперименты.[104] В отличие от придирчивого Светония Плиний размещает список пристрастий Гая в пределах современной культуры дорогостоящих излишеств: его расточительность была очевидной, но не исключительной, она являлась всего лишь недостатком того времени. Кроме того, ее следствия необязательно были такими серьезными, как их представляют источники, поскольку отсутствуют свидетельства сколько-нибудь серьезного финансового кризиса в начале следующего правления. Одной рациональности недостаточно. Нередко в слухах об этом жестоком и надменном деспоте историографии не позволено найти никаких оправданий. Он обвиняется фактами (такими, какие могут быть прослежены)… и точно так же осуждается вымыслами.

Правление Гая было коротким — три года десять месяцев и восемь дней. Светоний говорит об этом, как бы поражаясь, почему оно было таким продолжительным. Мы тоже имеем право удивиться: учитывая список приписываемых Гаю злодейств, вряд ли можно было ожидать, что он будет стоять у власти в течение почти четырех лет. Это предполагает, что многое из того, что мы считаем подлинным в его истории, могло быть более поздними добавлениями из враждебных источников или преданий о событиях, случившихся в частной жизни и неизвестных ни многим сенаторам, ни большинству римлян.

Смерть императора, как обычно в «Жизни цезарей», предвещают знамения. Статуя Юпитера в Олимпии работы Фидия, которую по специальному приказанию Гая должны были разобрать и перевезти в Рим, вдруг разразилась хохотом. В комнату дворцового привратника ударила молния — атмосферный феномен, который связывают с недовольством богов и которого боялся сам император, прячась под стол с началом грозы. Тем временем Гай неумело принес жертвоприношение в одном из храмов. Убивая фламинго, он забрызгал кровью свою одежду — священническая ошибка, традиционно извещающая о неприятности. Для Светония такое потустороннее предзнаменование является окончательным доказательством непригодности Гая к правлению. Кроме того, это знамение необычно в контексте его произведения, представляя собой дополнение к историческому повествованию. Гай Калигула, не жалея усилий, продолжал совершать преступления против Рима. В результате к январю 41 года здесь царила атмосфера страха и отвращения, в которой отчаявшиеся люди готовы были прибегнуть к крайним мерам. Как говорит Иосиф Флавий устами Гнея Сентия Сатурнина на экстренном собрании сената сразу после цареубийства, «…однако сегодня погибший Гай превзошел в своих преступлениях всех их [императоров], обращая свой необузданный гнев не только против сограждан, но и против своих родственников и приближенных; он одинаково насиловал и безвинно наказывал всех и одинаково свирепствовал против людей и против богов».[105]

Из этих исторических источников (с их сенаторскими симпатиями) вырисовывается город, измученный убийственными прихотями сумасшедшего правителя, от которого отвернулись боги и против которого бунтует сама природа. Он напоминает закипающий котел, готовый взорваться сам по себе, без вмешательства небесных сил.

Но двадцатисемилетний Гай тоже устал. Он спал всего три часа в сутки. И даже такой отдых был прерывистым и тревожным. Спокойствие разрушали вызывающие дурные предчувствия сны. Его донимали ночные кошмары. Неспособный (или не желающий?) долго лежать в постели, он слонялся по дворцу, иногда совершенно неподвижно стоял или сидел с гудящей головой, на грани обморока. Среди мраморных колоннад с видом на Форум и спящий город он смотрел на небо и далекий горизонт, где должно взойти Солнце, совсем как фигуры Юлия Цезаря и Кальпурнии на картине «Мартовские иды» 1883 года Эдварда Пойнтера. Иногда он нетерпеливо вскрикивал, дожидаясь рассвета, как бы молясь, чтобы ночь поскорее закончилась. Неудивительно, что в описаниях он предстает перед нами с отталкивающим лицом, запавшими глазами и висками.

Это император, который никогда не отдыхал, который не мог спать. В то время, когда границы империи протяженностью почти десять тысяч километров патрулировали легионы, а ее провинции управлялись имперской бюрократией, эволюционировавшей со временем в высокоэффективный придаток правительства, никто не делил с Гаем груз пурпура. Он и не хотел этого. Тем не менее это был нереально тяжелый груз на плечах человека, слабого не только умственно, но и физически, чей недостойный энтузиазм по отношению к трагикам и цирковым исполнителям перевешивал интерес к повседневному управлению империей.

«Империя была отдана не ему, а его отцу Германику», — язвительно заметил Сенека, говоря о Гае.[106] В марте 37 года эта истина стала общепризнанной. Сам Гай даже не потрудился скрыть или отрицать наследственную природу своего возвышения. Напротив, его осознание собственной значимости, основанной на происхождении (чему невозможно возразить), объясняет убеждение в отсутствии обязательств перед кем-либо, которое характеризует большую часть его истолкования принципата. Он даже стремился «улучшить» свою родословную, предпочтя стереть память об Агриппе, муже его бабки, Юлии Старшей, и представить свою мать Агриппину как дочь Августа и Юлии, родившуюся в результате кровосмесительной связи.