Гай провел осень в Лугдунуме, развлекаясь и раздобывая деньги. Неизвестно, что послужило причиной дальнейшего шага — то ли он восстановил силы, то ли заскучал, то ли просто не хотел возвращаться в Рим, но он затеял предприятие, которое окончательно закрепило за ним репутацию человека, склонного к сумасшествию и безрассудству. «Вторжение» в Британию продвинулось не дальше южного побережья Ла-Манша. Расположив войска на берегу, Гай приказал стрелять из катапульт в море и собирать ракушки в качестве добычи и свидетельства победы. Об этом эпизоде, который выглядит подтверждением насмешки Светония над чрезвычайной самоуверенностью и малодушием принцепса, до сих пор идут споры. Мы не знаем, действительно ли легионеры отказались отправляться в Британию, и Гай в наказание за трусость приказал им наполнить шлемы ракушками. Достаточно сказать, что его репутация больше не оставляет места для сомнений.

Сенат… Лепид… Агриппина… Юлия Ливилла… а теперь, вероятно, войска, которые всегда оставались верными семье Германика. Изоляция Гая росла. Бронзовые сестерции, на которых сестры императора олицетворяли Безопасность, Гармонию и Счастье, уже не чеканились. Но не только Рим отверг благословение этих фигур. Сам Гай, несмотря на свое хвастовство и браваду, приблизился к положению, в котором стало ясно, что он отрекся от всего.

В конце правления, после шквала казней сенаторов и усиления неопределенности во всех классах общества, начались убийства дворцовых приближенных. Гай по глупости сделал предметом насмешек Кассия Херею, трибуна преторианской гвардии, обвиняя его в женственности. Неужели император в своей роли божества просмотрел саму богиню Рому? Наверное, тогда, как указывают его действия, он недостаточно заботился о виртус, римской общественной добродетели, означающей мужественность, то есть идеальное поведение, соответствующее культовому образу самой Ромы. Некогда виртус была одним из определяющих качеств римлянина. Цицерон определял эту добродетель как «знак отличия рода и имени римского народа»[115]: запрещение покорности для мужчин, запрет римским войскам сдаваться даже перед лицом явного поражения. Нужно признать, что крупный и сильный Херея, имеющий выдающийся послужной список, говорил тонким шепелявым голосом. Но ему не нравилось, когда император, обладавший явно меньшей мужественностью, обращался к нему, как к женщине, или при людях Хереи делал непристойные жесты, когда тот целовал ему руку в знак почтения. Его неприязнь переросла в конце концов в ненависть. Когда 24 января 41 года Гая убивали в закрытом переходе из театра во дворец, первый удар нанес Херея. В число заговорщиков входили трибуны преторианской гвардии: Секст Папиний, Корнелий Сабин и префект претория Марк Аррецин Клемент. Первой реакцией Гая, несмотря на долгие годы подозрений, было удивление. Его дочь и жена умерли в то же время. Рассказывают, что покрытая кровью Цезония смело подставила шею мечу убийцы.[116] С малолетней Юлией Друзиллой расправился простой солдат. С крайней беспощадностью, достойной Гая, он размозжил ей голову о стену.

От таких жестоких смертей нельзя ждать ничего хорошего. Ранней весной по ночам в Ламиевых садах высоко на Эсквилинском холме близ Садов Мецената бродил дух Гая Калигулы.

Этот сад был имперской собственностью, переданной Тиберию Луцием Элием Ламием, командиром легиона, имперским легатом и городским префектом. Род Ламиев происходил из всаднического сословия. Ламии были среди тех, кто получил выгоды из принципата. Под покровительством Августа выходцы из рода Ламиев занимали сенаторские посты, из семьи вышли, по крайней мере, два консула: один в правление самого Августа, второй был консулом-суффектом во времена Домициана. В январе 41 года их имя опять стало синонимом преданности.

Тайно, украдкой им удалось вынести искалеченные останки Гая и перенести их в убежище на этом холме. Они быстро развели погребальный костер и частично сожгли тело. После этого оно было предано земле в неглубокой могиле. Как и в жизни, Гай не знал успокоения. По словам Светония, садовников не переставало тревожить его привидение.

Гай Калигула так и не смог бы обрести покой, если бы не его сестры, Агриппина и Юлия Ливилла. Вернувшись из изгнания после смерти брата, они эксгумировали его тело, кремировали и устроили соответствующие похороны. Это был замечательный поступок со стороны сестер, когда-то изгнанных собственным братом. Но Агриппина Младшая была действительно выдающейся женщиной. В 41 году не закончилось ее вмешательство в судьбу римских императоров. Как мы увидим, ее собственная участь окажется немногим счастливее, чем удел деспотичного, заблудшего брата.

Клавдий, историк, превратившийся в исторического деятеля, имел проблемы с речью и писал на греческом с громоздким многословием. Поскольку он обладал голосом морского создания — гортанным и хриплым, — его слова были практически неразборчивы, утверждал Сенека. Плиний Старший считал его одним из ста наиболее ученых авторов того времени. Пока Риму не было до него дела, Клавдий, опозоренный неприятным свойством (по словам Светония, «гнев [его] — отвратителен: на губах у него выступала пена, из носу текло, язык заплетался, голова тряслась непрестанно, а при малейшем движении — особенно»), посвятил свою юность написанию трудов по истории — деятельности, которая не принимает во внимание физические недостатки и которую Дион Кассий хвалил как подходящую подготовку для принципата. (Он также уделял время тавернам и уличным девкам.) Как у отпрыска императорского дома, у него были соответствующие учителя: Тит Ливий и Сульпиций Флав. Клавдий с рождения обладал исключительной памятью благодаря массе свободного времени и возможности обучаться в одиночестве. Результатом стала двадцатитомная история Этрурии, родины его первой жены Плавтии Ургуланиллы (внучки наперсницы Ливии), восьмитомное повествование об извечном враге Карфагене и сорок три тома на латинском, посвященных недавней истории Рима — с тактичными пробелами относительно гражданской войны, проскрипций и корней системы Августа. (Этот труд был прочитан Тацитом.) Более примечательно то, что этот мастер «натянутых и деланых шуток», по выражению Светония, растянул свою автобиографию на восемь томов. Несмотря на объемность, в ней очень мало событий и эпизодов. Его современники раскритиковали этот труд за плохой вкус.

Будучи педантом и мыслителем, император Клавдий в большой степени способствовал введению трех новых букв в латинский алфавит (две из них соответствовали современным «W» и «Y»), но это мероприятие оказалось слишком недолговечным. Как и многие в его семье в период жизни на широкую ногу, он был склонен к распутству, обжорству и неумеренному употреблению алкоголя, «не выносил безбрачного существования», по выражению Тацита, а необходимость удовлетворить настоятельные желания, в равной степени сладострастные и алчные, доводила его до телесных страданий. Приступы изжоги, вызванные злоупотреблениями едой и вином, были такими мучительными, что, по собственному признанию, он часто хотел покончить с собой. Сильнее, чем тяга к женщинам и алкоголю, была его страсть к наставническим нравоучениям. Клавдий засыпал римлян эдиктами на разнообразные темы — от сбора винограда до лечения змеиных укусов: его предложения включали официальное разрешение выпускать ветры на званых обедах, после того как он услышал о человеке, который поставил под угрозу свое здоровье, пытаясь сдержать себя. Несмотря на публичные чтения его книг во время правления, единственной письменной работой, получившей широкое распространение, был трактат об игре в кости. Он едва ли имел большое значение. Невзирая на спектакли Гая с париками и кадуцеями, герой популярной художественной книги «Я, Клавдий» Роберта Грейвза стал первым римским цезарем, которого открыто боготворили еще при жизни. Этот «урод среди людей… которого природа начала и не закончила» (по оценке разочарованной сыном матери), — единственный из всего потомства считался живым богом.