Помню, как усвоила в университетском медцентре названия множества анализов и шкал оценки. Ящик Кимуры, тест на тактильную дискриминационную чувствительность, шкала комы Глазго, шкала исходов Глазго. Смысл этих тестов и шкал я понимала весьма смутно. Помню также, как услышала сначала в “Бет Изрэил” и в медцентре Колумбийского университета, а потом в медцентре Калифорнийского университета названия множества резистентных больничных инфекций. В “Бет Изрэил” это был ацинетобактер баумании резистентный к ванкомицину.

– Так и определяется больничная инфекция, – сказал мне врач в медцентре Колумбийского университета. – Если бактерия устойчива к ванку, значит, больничная. Потому что ванк используют только в больницах.

В калифорнийском медцентре имелся МРЗС, метицилин-резистентный золотистый стафилококк, не путать с МРЭС, метицилин-резистентным эпидермальным стафилококком, который, как они сначала решили, высеялся у Кинтаны и который, похоже, сильнее напугал сотрудников больницы.

– Я не вправе объяснять, но поскольку ты беременна, тебе лучше не браться за этот случай, – посоветовала одна терапевт другой в пору МРЭС-переполоха, оглядываясь на меня, будто я могла не разгадать этот шифр. Хватало и прочих названий больничных инфекций, но эти считались чемпионами. Каждый раз, когда обнаруживалась очередная бактерия – виновник повышенной температуры или воспаления мочевых путей, – первым делом персонал надевал защитные халаты, маски, перчатки. Тяжело вздыхали уборщицы, которым приходилось полностью облачаться для того, чтобы зайти в палату и забрать мусор. Метицилин-резистентный золотистый стафилококк в калифорнийском медцентре был бактериемией – инфекцией, распространяющейся в крови. Услышав это, я спросила врача, который осматривал Кинтану, не может ли заражение крови привести к повторному сепсису.

– Ну, сепсис – это клинический термин, – ответил врач, продолжая осмотр.

Я повторила вопрос.

– Сепсис наблюдается, начальная стадия, – бодро сообщил врач. – Но мы даем ей ванк, и пока что давление крови держится.

Так. Снова мы ждем и гадаем – не упадет ли давление крови до критического уровня.

Снова высматриваем признаки септического шока.

А потом опять будем смотреть на льдины на Ист-Ривер.

Из окна калифорнийского медцентра я могла смотреть на бассейн. Ни разу не видела, чтобы кто-то в нем купался, хотя его наполняли, фильтровали воду (я замечала маленький завиток там, где вода входила в фильтр, и пузыри там, где она выходила), хотя бассейн сверкал на солнце и был окружен складными столами и зонтиками. Однажды, когда я глядела на этот бассейн, меня пронзило воспоминание о том, как мы надумали запустить плавучие свечи и гардении в бассейн за домом в Брентвуд-Парке. Мы устраивали вечеринку. До нее оставался еще час, но я уже переоделась, и тут мне пришла в голову эта идея насчет гардений. Я встала на колени на парапете, зажгла свечи и с помощью сачка для бассейна распределила гардении и свечки прихотливым узором. Поднялась, довольная собой. Убрала сачок. Оглянулась – гардении исчезли, а свечи погасли, крошечные промокшие их останки стремительно плыли к фильтру. В фильтр их не засосало только потому, что он уже был забит гардениями. Оставшиеся до вечеринки сорок пять минут я отчищала фильтр от расползшихся гардений, вылавливала свечи и сушила на себе платье феном.

Так, это еще ничего.

В этом воспоминании о доме в Брентвуд-Парке не участвовали ни Джон, ни Кинтана.

Увы, тут же появилось и другое воспоминание. Я одна на кухне этого дома, сумерки, ранний вечер, кормлю нашего бувье. Кинтана в Барнарде. Джон на несколько дней уехал в нашу нью-йоркскую квартиру. Конец 1987 года, как раз тогда он заговорил о том, что хотел бы проводить в Нью-Йорке больше времени. Я не поддерживала эту идею. Вдруг в кухню ворвались промельки красного света. Я подошла к окну. Перед домом напротив, на той стороне улицы Мальборо, стояла скорая помощь, ее было видно за коралловым деревом и двумя поленницами в нашем боковом дворе. В этом квартале у многих домов, в том числе и у того, на другой стороне улицы Мальборо, имелись боковые дворы и в них две полные поленницы. Я смотрела на тот дом, пока в нем не погас свет и не уехала “скорая”. Наутро я выгуливала нашего бувье, и соседка рассказала мне, что там случилось. Две полные поленницы не спасли женщину в доме на той стороне улицы Мальборо от вдовства.

Я позвонила в Нью-Йорк Джону.

В тот момент красный проблесковый свет казался настойчивым предупреждением.

Я сказала: наверное, он прав, будем больше времени проводить в Нью-Йорке.

Глядя из окна университетского медцентра на пустующий бассейн, я уже видела, как надвигается воронка, но уклониться не могла. В данном случае воронкой стал аспект памяти, который можно назвать “свидание в Самарре”[50]. Если бы я тогда не позвонила Джону – вернулась бы Кинтана в Лос-Анджелес, закончив Барнард? Если бы она жила в Лос-Анджелесе, случилось бы то, что случилось в “Бет Изрэил норт”, случилось бы то, что случилось в Пресвитерианской больнице, и лежала бы она сейчас в калифорнийском медцентре? Если б тогда, в конце 1987 года, я не ошиблась насчет сути предостережения красного проблескового огня, смогла бы я сегодня сесть в машину, поехать на запад по Сан-Висенте и застать Джона дома, в Брентвуд-Парке? Стоящего по колено в бассейне? Читающего “Выбор Софи”?

Придется ли мне заново проживать каждую ошибку? Если случайно мне вспоминалось утро, когда мы спустились из дома Тони Ричардсона[51] на холме в Сан-Тропе, выпили кофе на улице и купили на обед рыбу, обречена ли я тут же вспоминать и ту ночь, когда я отказалась поплавать при лунном свете, потому что Средиземное море загрязнено, а у меня на ноге был порез? Если я помню петуха с Португиз-бенд, должна ли я непременно помнить и долгий путь домой к этому дому после ужина, и как часто, когда мы проезжали нефтеперегонные заводы на шоссе Сан-Диего, тот или другой из нас говорил не то, что следовало? Или вдруг умолкал. Или воображал, что это другой не хочет говорить. “Любое отдельное воспоминание или ожидание, в которых либидо прочно связано с объектом, прекращается, перезамещается, и в нем происходит ослабление либидо… Примечательно, что эта боль кажется нам само собой разумеющейся”. Так Фрейд истолковывал “труд” скорби – и его описание подозрительно напоминает мою воронку.

На самом деле дом в Брентвуд-Парке, из окна которого я увидела красный проблесковый свет и попыталась бежать от этого предзнаменования в Нью-Йорк, уже не существовал. Его снесли через год после того, как мы его продали (а потом там построили дом побольше). В тот день мы случайно оказались в Лос-Анджелесе, проезжали угол Мальборо и Чадборн, а там ничего не оставалось, кроме одной дымовой трубы – и та ради налогового вычета. Помню, как риелтор втолковывал мне, что покупатели будут счастливы, если мы вручим им с подходящими автографами книги, написанные в этом доме. Мы так и сделали: “Кинтана и ее друзья”, “Датч Ши младший” и “Красное, белое, синее” от Джона, “Сальвадор”, “Демократия” и “Майами” от меня. При виде расчищенного участка Кинтана на заднем сиденье расплакалась. А моей первой реакцией был гнев. Пусть вернут книги, подумала я.