Помогают ли такие поправки остановиться на краю воронки?

Не очень.

Однажды утром, когда Кинтана еще находилась в больничной палате, поскольку у нее упорно держалась температура и потребовалась эхокардиограмма, чтобы исключить эндокардит, она впервые подняла правую руку. Это было важно, потому что именно на правой стороне тела сказалась травма. Взмах правой руки означал, что нервы остались живы. Позднее в тот же день она запросилась встать с кровати и надулась, когда я отказалась ей помогать. Вот об этом дне мои воспоминания вовсе не смазаны.

В конце апреля сочли, что после операции прошло достаточно времени и можно разрешить перелет в Нью-Йорк. Проблему представляло давление в герметичном салоне самолета, потенциальная опасность отека. Требовался квалифицированный персонал для сопровождения. Регулярные рейсы заведомо исключались. Нужно было организовать машину “скорой” из калифорнийского медцентра в аэропорт, медицинский самолет до Тетерборо и еще одну машину из Тетерборо в больницу Нью-Йоркского университета, где Кинтане предстояло проходить реабилитацию в неврологическом отделении Института Раска. Велись переговоры между калифорнийским медцентром и Институтом Раска. Пересылались факсом протоколы. Готовились копии КТ на СD-дисках. Была назначена дата для того, что уже и я научилась именовать “трансфером”: четверг, 29 апреля. Рано утром в четверг, когда я оплачивала счет в “Беверли Уилшир”, позвонили откуда-то из Колорадо. Перелет откладывается. Самолет в Тусоне, вынужденная посадка из-за “механических проблем”. Механики в Тусоне займутся этим, когда начнется их смена – в десять по тамошнему времени. К середине дня по тихоокеанскому времени стало ясно, что самолет не полетит. Другой самолет могли предоставить на следующее утро. Но это уже пятница, а медцентр Калифорнийского университета не одобрял трансферы по пятницам. Я надавила на больничного координатора: пусть дадут согласие на трансфер в пятницу.

Если отложим до начала следующей недели, это собьет Кинтану с толку, расстроит ее, сказала я, вполне уверенная в своей позиции.

Институт Раска не возражает против ее прибытия вечером в пятницу, уже не столь уверенно продолжала я. Мне негде остаться на выходные, солгала я.

К тому времени, как координатор согласился на трансфер в пятницу, Кинтана уснула. Я посидела немного на солнышке во дворе, следила, как кружит, собираясь опуститься на крышу, вертолет. Вертолеты постоянно садились на крышу медцентра, и это означало, что повсюду в Южной Калифорнии увечатся люди, где-то далеко отсюда – страшная сцена бойни на шоссе, где-то еще падают краны, тяжелые дни ждут мужа или жену, мать или отца, у кого пока еще (даже в тот момент, когда вертолет приземляется и команда “скорой” мчит каталку в приемный покой) не зазвонил телефон. Мне вспомнился летний день 1970 года, когда Джон и я остановились на красный свет на Сент-Чарльз-авеню в Новом Орлеане и заметили, как водитель соседней машины вдруг навалился грудью на руль. Его автомобиль засигналил. Подбежало несколько прохожих. Материализовался полицейский. Свет сменился, мы двинулись с места. Джон никак не мог отделаться от этого образа. Вот он был тут, повторял он потом снова и снова. Он был жив, а потом он умер, и мы все это видели. Мы видели его в тот момент, когда это произошло. Мы знали, что он умер, еще до того, как об этом узнала его семья.

Самый обычный день.

“И вдруг его не стало”.

День перелета, когда он наступил, разворачивался с иррациональной неумолимостью сна. Ранним утром, когда я включала новости, дороги были блокированы – дальнобойщики протестовали против роста цен на бензин, огромные трейлеры раскорячились поперек федеральной трассы номер 5. Очевидцы сообщали, что на первых трейлерах прибыли телевизионщики. Сами водители пересели в приехавшие за ними автомобили и уехали, оставив дорогу заблокированной. Видеозапись сбивала с толку своим сходством с Францией 1968 года.

– По возможности избегайте Пятого шоссе, – посоветовал телеведущий, а затем предупредил, что согласно “источникам” (вероятно, тем самым телерепортерам, что путешествовали вместе с трейлерами) вскоре будут заблокированы и другие шоссе, в первую очередь 710, 60 и 10. При таких помехах казалось маловероятным, что мы доберемся из университетского медцентра до самолета, но к тому моменту, как в больницу прибыла машина для перевозки, вся эта французская затея рассосалась, и первая фаза сна была забыта.

Предстояли и другие фазы. Мне сказали, что самолет будет ждать в аэропорту Санта-Моники. “Скорой” велели отправляться в Бербанк. Кто-то позвонил, и ему ответили – Ван-Найс. Когда мы приехали в Ван-Найс, там не оказалось ни одного самолета, одни вертолеты. Значит, вы летите вертолетом, сказал один из сопровождающих, явно торопясь сбыть нас с рук и заняться другими делами. Вряд ли, ответила я, как-никак три тысячи миль. Сопровождающий пожал плечами и ушел. Самолет отыскался: реактивная “Сессна” с креслами для двух пилотов и двух парамедиков, там как раз хватало места для носилок, к которым была пристегнута Кинтана, а я могла втиснуться на скамью над кислородными баллонами. Мы взлетели. Мы какое-то время летели. У одного медика была с собой камера, он фотографировал некий ландшафт, упорно именуя его Большим каньоном. Я сказала: это, скорее всего, озеро Мид, плотина Гувера. Я указала, где Лас-Вегас.

Парамедик знай себе снимал.

И продолжал твердить про Большой каньон.

Почему ты всегда должна быть права, вспомнились мне слова Джона.

Жалоба, обвинение, элемент нашего вечного спора.

Он не мог понять, что в собственных глазах я никогда не была права. Однажды в 1971 году, готовясь к переезду с авеню Франклина в Малибу, я сняла со стены картину и обнаружила всунутую за раму записку. Записка была от человека, с которым я была близка до встречи с Джоном. Он гостил у нас несколько недель в этом доме на авеню Франклина. Вот вся записка: “Ты была неправа”. Я уже не знала, в чем я была неправа, но вариантов хватало. Я сожгла записку и никогда не рассказывала о ней Джону.

Ладно, пусть Большой каньон, решила я, поворачиваясь на скамье над кислородными баллонами так, чтобы не иметь возможности смотреть в окно.

Потом мы приземлились на кукурузном поле в Канзасе, чтобы залить бак. Пилоты договорились с парой юнцов, карауливших взлетную полосу: пока мы заправляем горючее, они пусть сгоняют на своем пикапе в “Макдоналдс” и привезут нам гамбургеры. А парамедики предложили по очереди размять ноги. Когда очередь дошла до меня, я постояла миг на летном поле, стыдясь того, что стою снаружи и дышу воздухом, а Кинтана этого лишена, потом прошла туда, где заканчивалась взлетная полоса и начиналось поле. Шел легкий дождь, воздух колыхался, мне привиделось, что близится торнадо. Кинтану и меня унесло, как Дороти, мы обе свободны. Мы обе далеко отсюда. Джон описал торнадо в “Ничто не утрачено”. Помню, как я читала верстку в палате Кинтаны в Пресвитерианской больнице и плакала, наткнувшись на описание торнадо. Главные герои, Дж. Дж. Маклюр и Тереза Кин, видят смерч “вдалеке, сначала черный, затем молочно-белый, когда солнце осветило его – он двигался как огромный, в ромбах, вертикальный змей”. Дж. Дж. просит Терезу не беспокоиться: по этому месту уже проносился торнадо, они не бьют в одну точку дважды.