– Хер с ним, с этим хересом, главное, чтоб не убили, – подумал Эскин, глотая льющееся в него вино.

Потом они заставили его выпить какую-то чашку с травяным настоем, и Эскин неожиданно возбудился, он вдруг почувствовал страшное влечение ко всем этим молодым, голым, резвящимся телам и издал такой продолжительный и животный рык, что рыжая тут же первая упала на него. Он вошел в нее с мучительной страстью, одновременно желая и ненавидя себя, свое слабое, обезумевшее в мерзких наслаждениях тело.

– Это грязь, грязь и страсть, – шептал на ухо рыжей плачущий Эскин, – и связь! Грязь, страсть, связь!

– Ах, – вздохнула рыжая, закатив в солнечное небо свои пьяные глаза.

И так на протяжении нескольких часов Эскин, безумно плача и ревнуя себя ко всему миру, обладал этими хитрыми бестиями, устроившими для него эту странную ловушку.

– Гляди, – сказал Эскин удивленной Амазонке, входя в номер с восемью веселыми пьяными женщинами, – это все мои жены, и они хотят быть моими женами, но ты не волнуйся, ты у меня будешь первой и самой главной! Честн слово!

– Ну, это еще как сказать! – вышли из шкафа улыбающаяся жена со своей сестрой, – так что с нами у тебя будет одиннадцать жен, Эскин! Ты в школе по математике какие отметки получал?!

– Фиг, его знает, – пробормотал Эскин и упал в обморок, но женщины его нежно поймали и бережно уложили в постель, где все еще лежала онемевшая от потрясения Амазонка.

Проснулся Эскин в объятьях истекающей страстью знойной Амазонки.

– А где все остальные?! – спросил он.

– Ну, жены мои, – вздохнул тяжело Эскин.

– Ну, ты точно пережарился на солнышке! Кстати, ты не помнишь, как я тащила тебя сюда волоком?!

– Не-а! – улыбнулся Эскин и радостно чмокнул Амазонку в губы.

– Надо же какая фигня может присниться! – подумал он, поглаживая ее разомлевшее тело. Впрочем, стоило ему опять ненадолго заснуть, как Эскин опять оказался вместе со своей женой и ее сестрой, и не в солнечном Сочи, а в морозном Подмосковье…

Две женщины в черном бежали по заснеженному берегу реки от Эскина. Это были его жена и ее сестра. Однако, едва он схватил их обеих сзади за длинные черные распущенные волосы, как они тут же с громким завыванием рухнули в сугроб. Тускло горела луна, задуваемая белыми вихрями, рядом в лесу подвывали волки, и только в трех верстах отсюда одна лишь изба помаргивала давно знакомым огоньком.

– Ну, что ж, – сказал Эскин, – бывает, времена меняются, а людишки теми паче! – и, достав из-за пазухи трубку из вишневого дерева, закурил, с удовольствием вслушиваясь в завывание метели, волков и двух лежащих перед ним женщин.

– Я очень люблю вас, – минутой позже заговорил Эскин, – и я нисколько не виноват, что у меня такой горячий и вспыльчивый характер, что мне каждый день приходиться бить ладошкой по вашим милым попам, а потом заметьте, что я даже не бью, а лишь слегка их похлопываю, и еще не моя вина, что я всякий раз силой овладеваю вами!

– Вы слишком хороши, чтобы я оставался равнодушным к вашим персонам, а тем более к вашим лонам, да к тому же вы сами называете меня то «мой ангелочек», то «мой херувимчик», а уж после таких нежных слов любой нормальный мужчина становится безумцем, и вообще вы должны, нет вы просто обязаны простить меня, хотя бы за то, что я, что моя жизнь печальна и ужасающе прозаична, мои дорогие! – с этими словами Эскин упал к женщинам в сугроб и обнял их, они повернулись к нему и поцеловали его, каждая в свою щеку и неожиданно рассмеялись.

– Ну, вот и помирились, – улыбнулся довольный Эскин, – вот и ладушки! Эх, дорогие мои, если бы вы только знали, как я вас люблю! Люблю и все тут!

Потом они встали и женщины, приобняв Эскина, подняли его и тесно прижавшись друг к другу, усадили его себе на плечи, причем одна нога Эскина свешивалась с левого плеча жены, а другая с правого плеча ее сестры, а их головки, объединенные ногами Эскина, весело раскачивались во время скорого бега.

– Но, лошадки! Но, лошадки!

Но, лошадки, поспешите!

Эх, уляжемся в кроватке!

Только в снег не уроните! – запел Эскин, размахивая своей лисьей шапкой.

Иногда они замедляли бег, и тогда огорченный Эскин бил их шапкой по головкам, но они терпеливо сносили его удары и бежали дальше, ибо они чувствовали, что этот страстный мужчина никак не может обходиться без садизма, и что только с помощью этого самого садизма он делается им все ближе и роднее. Уже дома, в избушке Эскин достал из ящика любимую кожаную плетку, скрученную морскими узлами и, дождавшись, когда его женщины разделись и легли в кровать, с безумнейшим восторгом принялся хлестать по их милым попам.

– А говорил ладошкой! – закричала жена, но Эскин в ответ только усмехнулся, раскурил вишневую трубку, и с еще большим наслаждением и силою продолжил свое любимое занятие. Ближе к утру бабы снова завыли, как ночью в сугробе, а Эскин снова раскурил свою заветную трубку и тихо промолвил: Ну, что ж, бывает! – и долго с каким-то неописуемым радостным волнением вслушивался в их тонкие красивые завывания, пока не ощутил к ним той невероятной жалости, с какой он готов был их любить до умопомрачения.

– Простите меня, – зарыдал он, чувствуя, что вместе с этим прощением он вымаливал у них саму жизнь. Бабы немного затихли, вслушиваясь в мягкий и удивительно ласковый голос Эскина, и вскоре бросились к нему в объятия. И опять раздался безудержный хохот, а счастливый Эскин выстрелил пробкой шампанского в потолок, и уже лил прямо из горлышка в их раскрытые очаровательные губки хмельной золотистый напиток, пока снова не пришел в себя, и не кинулся к ним со своей кожаной плеткой.

– Я так больше не могу, – закричала самая высокая из них, Элеонора, сестра жены, и вдруг разбила об голову Эскина пустую бутыль из под шампанского.

Эскин немного покачался, но все же на ногах устоял, потом с каким-то странным отвращением поглядел и на плетку, и на их обнаженные фигуры, сидящие с раскрытыми ртами возле него в постели, и тут же опрометью кинулся из избы.

Теперь уже Эскин бежал от них, тяжело задыхаясь и проваливаясь в сугробы, а голые бабы в черных шубах и с распущенными волосами весело смеясь, бежали за ним следом, успевая иногда огреть бедного Эскина его же кожаной плеткой по его же спине.

– Ой, мамочки, – орал Эскин и бежал до тех пор, пока не упал в сугроб без чувств. Тогда они его снова подняли как в прошлый раз и понесли на себе в избу. В избушке Эскин встал перед ними на колени и стал бормотать какие-то чудные стихи:

Все время в пьяной полудреме,

Как будто я с рожденья пьян,

Ночами в звездном окоеме

Я вижу женский окиан…

Разлитых глаз, полуулыбок,

Свет обезумевших речей,

Среду растаявших ошибок,

Тьму память тронувших свечей…