– Слушай, ты не мог бы побыстрее! А то вдруг и в самом деле придет! – рассердилась она.

– Ты что, издеваешься что ли?! – задрожал как осиновый лист, старичок.

– Да, ладно, я просто пошутила! – засмеялась она еще громче.

– Ну, у тебя и шуточки! – пробормотал он, хватаясь рукой за сердце.

– Слушай, ты смотри мне, тут не помри, – встревожилась она.

– Счас корвалолу токо выпью и снова начнем, – привстал он с нее.

– У тебя, что, сердце что ли больное?! – удивилась она.

– Да, так, бывает иногда, пошаливает! – вздохнул он, глотая прямо из пузырька корвалол.

– Ну, ты и чудо! – присвистнула она.

– Такой уж уродился! – засмеялся в ответ старичок, убирая пузырек обратно в пиджак.

– Ну, давай, залезай скорее, – теперь ее лицо горело явным нетерпением.

– А ты меня не торопи, а то заберу деньги и уйду к ядреной матери! – обиделся старичок.

– Да, ладно, ладно, ты только не волнуйся, – она уже спокойно улыбалась, хотя в глазах ее разгорался злой блеск.

– Да с тобой уж разволнуешься, – старичок вытер платочком со лба лысины выступивший пот, снова усаживаясь на ее обнаженное тело.

– Хм, – она недовольно хмыкнула, решив про себя промолчать.

– Ну, что ты смотришь на меня так! – неожиданно занервничал старичок.

– Как я смотрю?! – вскричала рассерженная женщина, – Может мне еще глаза закрыть?!

– Да, да, закрой! – обрадовался старичок, – а то мне как-то даже неудобно!

– Неудобно только штаны через голову снимать! – зло усмехнулась она.

– Так, я уже ухожу! – захотел, было, привстать с нее старичок.

– Да, делай ты свое дело, я тебе больше слова не скажу! – успокоила она его, прижимаясь к нему всем телом.

– Так настоящие дела не делаются! – заплакал старичок.

– Ну, ладно, ну, давай, ну, что ты?! – она его ласково чмокнула в щеку, и он действительно сразу же успокоился и опять начал свое дело.

– Давно бы так, а то нюни распустил! – прошептала она.

– Да, замолчи ты! – взвыл старичок, складывая вместе ладони, будто совершая молитву.

– Да, ладно дедуля, больше не буду! – от смеха она хрюкала как свинья.

– Черт! – всхлипнул старик, хватаясь рукою за сердце, и уже оседая.

– Эй! – испуганно зашептала она, – ты это того, не помирай! А то я…

Но старичок и не подумал ее послушаться, он просто слетел с нее и с постели, тяжелым стуком озвучив свой уход. Она с широко раскрытыми от ужаса глазами, приложилась ухом к его груди, и тут же заревела: «Сукин сын, нашел, где помирать!» Впрочем, уже через минуту, бормоча сквозь зубы старичку грозные проклятия, она стала торопливо одевать его остывающий труп. Ее муж в это время курил и нервно вышагивал возле подъезда. Ему тоже позарез нужны были деньги.

«Ноуменон» – основное понятие в философии Канта: «вещь тою стороною своею, которою от нас скрыта, и вместе которою существенна».

Оставшись совсем одна, Ксения чокалась с зеркалом и пила «Мадеру». Подолгу вглядываясь в свое отражение, она никак не могла себе представить, что Иван Иванович ее уже разлюбил, что он уже никогда больше к ней не вбежит с букетом алых роз, и не привстанет вдруг на цыпочки, не повалит пламенно и дерзко на мягкий плюшевый диван, и не шепнет ей на ушко милой дразнящей непристойности, что-то вроде «маленькая сучка хочет кобеля?!», а она никогда ему больше не шепнет в ответ: «сучка хочет, сучка очень хочет!», и не раздвинет перед ним ноги! О, какой это был страстный, быстрый и ловкий мужчина! Стоило лишь на миг зажмурить накрашенные глазки, и он уже был с ней, большой, с виду неуклюжий, с огромным волосатым животом. Однако, как хитро и совершенно неожиданно он овладевал ею, будто усмехаясь над ее частой рассеянностью. Бывало, она только нагнется при нем за какой то выпавшей из волос шпилькой, как Иван Иванович тут же пристроится сзади.

– У тебя не уд, а Иудина! – говорила ему со смехом Ксения, но Иван Иванович только хрюкал от удовольствия и скромно улыбался в ответ.

В это время он напоминал ей хорошо откормленного кота, такой же похотливый и сонливый! Впрочем, Иван Иванович никогда не уставал, он всегда был в полной боевой готовности.

Так порою улегшись с ним в постель с утра, Ксения к ночи уже не могла пошевелить ни ногой, ни рукой, но Иван Иванович был неутолим, он лобызал ее обессиленное тело до полного умопомрачения.

И тогда она уже жалобно и тихо шептала ему: «сучка устала, сучка уже очень хочет спать!» Но Иван Иванович и не думал ее слушать, он обращался с ней уже как с вещью, а она лишь мученически стонала, не в силах вымолвить ни слова, и лишь под утро Иван Иванович вдруг приходил в себя, хлопал ладошкой по лбу, говоря, что ему мол пора на работу, и убегал так стремительно быстро, будто за ним гнались сразу тысячи чертей! В общем, он делал с Ксенией все, что хотел, но она терпела, ведь Иван Иванович был единственным мужчиной, который как-то раз подошел к ней на улице и сказал, прямо глядя ей в глаза: «Я просто охренел от Вас!»

– А я от Вас! – машинально ответила Ксения, и этого было вполне достаточно для того, чтобы Иван Иванович незамедлительно сгреб ее в охапку и потащил за собой в городской парк, где не давая ейц опомниться, и движимый каким-то бессознательным порывом, увлек неожиданно в кусты, и там неожиданно опустившись перед ней на колени, и закрыв глаза, и качая из стороны в сторону лохматой непричесанной головой зашептал ей свои стихи:

«Ой, окаянная, ой, ненаглядная, ужель в любви есть срам, я и не знаю сам,

С лица нарядная и телом ладная, приму сто-двести грамм, и все тебе отдам!

Как окиан большой, как море глыбкое душа безумная блестит улыбками,

Я целиком весь твой, стыдливо нежная, созданье юное скорей утешь меня!»

После таких великолепных стихов Ксения слишком долго сопротивляться не смогла, и там же в кустах и на зелененькой травке она мгновенно отдалась обезумевшему от любви Ивану Ивановичу. А с тех пор, как Иван Иванович узнал, что Ксения живет одна, он стал бывать у нее почти каждый день, вот только ночевал он у нее не всегда.

«У меня видишь ли, жена – инвалид, иной раз и в туалет сама ни по малой нужде, ни по большой сходить не может!» – оправдывался перед ней Иван Иванович. Вот так Ксения и узнала эту страшную историю из жизни Ивана Ивановича. «Она, видишь ли, сразу как только выскочила за меня, так сразу же гонщицей решилась стать, – неспешно рассказывал свою тяжелую историю Иван Иванович, ненароком смахивающий слезу, – я, конечно, был против, но она была очень упрямой, делала все так, чтоб только по ее все было! И трех месяцев не прошло, а она уже гонщица, а ездила она как черт, ничего на свете не боялась!

Во время гонок все гонщики от нее так и шарахались, дорогу ей со страху уступали! Ведь если втемяшится в кого, то все, насмерть! А ей все нипочем! Боятся, говорит, Иваныч, значит, уважают! Однако, бывает и так, что на одного бесстрашного гонщика другой отважный герой находится, и вот они едут, бедные, и каждый другого объхать норовит, да так чтоб испугать до усрачки, да только никто из них даже глазом не моргнет, едут как сумасшедшие и врезаются, значит, друг в дружку, да со всего маху, так вот и стала моя женушка инвалидом, ну, а тот гонщик сразу же Богу душу отдал! Ее даже судить за это хотели, но потом раздумали, да и автогонка-то дело очень серьезное, в этом спорте обязательно кто-то кого-то убивает, это у них как естественная убыль в торговле заранее уже предусмотрена!»